Известный миссионер протоиерей Олег Стеняев рассказывает о своем детстве.
Источник: Медиаресурс нового поколения Святые.online
Родился я 8 апреля 1961 г. в Московской области, в Орехово-Зуево. Родители у меня были верующие: отец – Виктор Иванович Стеняев и мать – Галина Егоровна, урожденная Журавлева. Они до моего рождения венчались, родился я от венчанного брака, за что очень благодарен своей бабушке Матрене Федоровне, урожденной Верстаковой (хотя это уже подставная фамилия, она из дворян, которые скрывались).
Работала бабушка, сколько помню, в церкви – убиралась там, готовила все к крестинам. В нашей семье она была самым богатым человеком. При советской власти люди мало получали, а у нее всегда водились деньги. Бог так, считаю, устроил, чтобы все мы тогда находились в некотором зависимом от нее положении. Без ее согласия никто ничего в семье не предпринимал. У нас был такой бабушкин матриархат. И – слава Богу.
Матрена Федоровна была матерью-героиней, у нее только дочерей было пятеро, и когда она выдавала их замуж, в том числе и мою мать Галину, она всегда ставила условие: «Сначала венчаться».
Потом, когда наши матери вынашивали нас, бабушка требовала, чтобы беременные причащались как можно чаще. Она говорила: «Это возможность ребенку причаститься, не будучи крещеным, в животе у мамы». Был у нее такой юмор.
Потом, когда у ее дочерей и сыновей один за другим рождались дети, нас всех там же, где наших родителей венчали, крестили – в храме Рождества Пресвятой Богородицы в Орехово-Зуево – по месту работы бабушки. Там же нас в младенчестве и все детство регулярно причащали. Бабушка была непререкаемым авторитетом, оказывается, не только в семье, но и в храме…
Когда начиналось Причастие, мы все с братьями и с сестрой Лилей, в Крещении Лидией, подходили к Чаше не по центру храма, а выстраивались по правой солее. Священник в какой-то момент, когда мы уже все подойдем вплотную к амвону, поворачивался к нам и причащал нас одного за другим – от старших к младшим.
Причастие – это, конечно, самое сильное впечатление детства.
С братьями-сестрами у нас в детстве была такая установка, что три дня после Причастия нельзя плеваться. Если кто-то, не дай Бог, плюнул, даже на второй день или к концу третьего, он тут же хватался за голову:
– Ай, я все потерял! Все потерял!
Мы понимали, что Причастие – это святость, ее можно потерять, а потому – надо беречь.
И если взрослый человек охраняет этот дар, воздерживаясь после Причастия от каких-либо грубых грехов, от падений, то для нас, детей, видимо, посчитали посильной поставить такую задачу: не плюйся! Это была наша заповедь. Я даже не могу сказать, кто нас этому научил, скорее всего, бабушка. Это как Христос говорил: «Иди и впредь не греши» (Ин. 8:11). А нам сказали: «Не плюйся». И мы этим жили.
На Пасху детей при советской власти не пускали на службу в храм. Выстраивали двойное оцепление из каких-то активистов, дружинников с повязками… Нам бабушка всегда говорила, во сколько точно заранее нам надо прийти. А однажды, помню, идем в условленное время, а кордон уже стоит, и нас схватила какая-то взбалмошная тетка из учителей и как заорет:
– Куда вы?! Детей нельзя! – Галдеть начала, что-то там еще выкрикивая.
А бабушка выскочила и давай нас у нее перетягивать одного за другим. У меня такой образ и остался в сознании: мир нас, значит, тянет в одну сторону, а бабушка – в другую. Я уж не знаю, как у бабушки получилось нас всех отбить. Дело в том, что той тетке еще и дружинники помогать стали. Такой вой подняли! Какие-то еще рабочие сбежались – там как раз рядом два завода по двум сторонам церкви: «Респиратор» и «Карболит». А бабушка за нас очень мужественно и бойко сражалась. Прямо выдергивала нас из лап этих безбожников: одного внука, другого, третьего…
– Что вы себе позволяете? – вопили активисты-атеисты.
– Это мои внуки! – Парировала бабушка, а после, помню, сказала им: – Ваши времена уже прошли.
Нам старики и раньше говорили:
– Вы доживете: храмы откроют, монастыри вернут, колокольный звон будет.
Откуда им это было известно? Не знаю. Даже по тем-то временам, когда бабушка произнесла эту знаменательную фразу (это была вторая половина 1960-х гг.), в нашем храме колокольня еще была забита. Звонить при советской власти категорически запрещалось. Было решение суда, что, мол, кому-то там колокольный звон мешает сосредоточенно слушать радио, смотреть телевизор… Именно такая формулировка оглашалась!
И вот в тот раз, когда бабушка так отважно утянула нас в объятия благодати Божией на Пасху, мы потом уже после службы идем домой… Смотрю, мои старшие братья сбились в кучку и рассуждают:
– Эта учительница, которая на нас напала, она, конечно, через три дня помрет.
Мы, младшие, слушаем. И я вдруг встрял в разговор:
– Почему она помрет?
– Ну, потому что… Ты что, не понимаешь?! До трех дней плеваться нельзя… – напоминают нашу заповедь.
– А она же не причащается, – говорю, – она вообще неверующая.
– Неважно, она мешала нам причаститься…
Вот такой был страх перед высотой и неприкосновенностью дара Причастия. Что уж там дальше с этой учительницей случилось, я не знаю.
У самих у нас жизнь была пронизана ощущением присутствия Божия – не только в храме, но и дома. Помню, я засыпал под бабушкины молитвы и просыпался под бабушкины молитвы. Она молилась всегда очень долго, никогда не ограничивалась правилом. Все время перечисляла имена людей, за которых молится. Эти списки были бесконечны: имена, имена, имена… А еще она очень любила читать Евангелие. И так у нее постоянно перемежались: молитва и чтение, чтение и молитва. То она Богу душу изливает, то Он ей отвечает словами Священного Писания.
– Если ты только молишься, но не читаешь Священное Писание – это монолог, – говорила она. – Эти твои слова, может быть, выше потолка и не поднимаются. Надо молитву сделать диалогом. – И объясняла как: – Когда ты молишься, ты обращаешься к Богу. А когда с молитвой ты соединяешь чтение Евангелия, то возникает полновесный диалог. Ты слышишь тогда ответы на твои вопрошания. Надо молиться, читая Писание, и читать Писание, молясь.
Так их научили в воскресной школе, которую она посещала еще в царские времена. Рассказывала, что Закон Божий им преподавали семинаристы. Они приезжали на каникулы и брались обучать сельских детей, и так вдумчиво и грамотно это делали, что меня всегда поражала глубина того, что бабушка и спустя полвека передавала мне их слова.
Собственно бабушка больше чем кто-либо и занималась моим воспитанием. Главные христианские молитвы: «Отче наш», «Богородице Дево, радуйся», «Верую» я выучил у бабушки на закорках. Она меня таскала в ясли, потом, когда я стал побольше, в детский сад за ручку водила. И все время дорогой она мне эти молитвы читала.
Первая молитва, которую я выучил, была: «Богородице Дево, радуйся». Я это запомнил, потому что, когда я ее смог повторять, бабушка тут же, счастливая, привела меня к своим подругам. Помню, такую, можно сказать, катакомбную христианскую квартиру. Меня там поставили в центре комнаты на табуретку, и я громко с выражением читал «Богородице Дево, радуйся». А вокруг сидели и слушали меня старорежимные старушки, на фоне которых моя бабушка выглядела просто молодой, а там были такие «царские» бабки. Я их, к счастью, еще застал. Это были женщины с блестящим образованием. Дворянки. Жили они уже очень бедно, в разрушенных домах, в коммуналках – советская власть их здорово ограбила. А это были высочайшей культуры люди, и они ее сохраняли даже в тех ужасных внешних бытовых условиях. У нас была, например, такая соседка Таисия Ефимовна, она знала несколько языков. Когда она читала свои каким-то чудом уцелевшие дореволюционные книги, я подходил, заглядывал, а она комментировала:
– Эта немецкая… Эта французская.
Люди они были весьма серьезные и все очень религиозны. Для них вопрос: верить или не верить – вообще не стоял, они жили верой.
Записала Ольга Орлова
Публикуется с незначительными сокращениями