Наука побеждать на страницах русской классической литературы
О духовных смыслах русской истории, ее уроках, которые приходится сегодня повторять с возрастающей необходимостью, рассуждает профессор Поволжского православного института имени святителя Алексия, митрополита Московского, г. Тольятти, Александр Анатольевич Ильин.
«Час мужества пробил на наших часах». Эти просто продиктованные строчки А.А. Ахматовой – лучшее напоминание наследникам российских победителей о главном источнике настоящей победы, которая не девальвируется до условного выигрыша (несмотря на все усилия заинтересованных лиц – «кому война, а кому мать родна») и вообще цены не имеет. Это присяга на верность русскому слову, спасительный обет словесного служения, пожалуй, один-единственный раз прозвучавший в лирическом творчестве, казалось бы, далекого от духовной традиции поэта. Обет, тем не менее, дан в форме традиционной присяги на веки вечные:
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки!
Русское слово не исчерпывается понятием «текст», как, впрочем, и не замещается им, хотя нынешние филологи, уже почти неотличимые от фобологов, даже изобрели специальные приемы манипуляции со словом – для его редукции до условной риторической единицы с последующим растворением в тексте. Однако «все это, видите ль, слова, слова, слова», и русское слово, как величина по происхождению религиозная, о чем очень кстати вспомнила Ахматова, имеет соответствующую масштабу историческую морфологию с неизменной главной частью, своего рода духовный корень. Поэтому можно утверждать, что морфология русского слова, по сути, определяется единственной ключевой формой – христианской присягой, без которой, понятное дело, любое служение – от церковного до профессионального и индивидуально-творческого – станет так называемой «сферой услуг» с обязательным ритуалом – придуманными правилами игры. Лирическое слово Ахматовой, сказанное в минуту жизни трудную о мужестве, продолжает евангельскую традицию слова заветного, христианскую традицию творческого служения-обета. И мы сохраним тебя, русская речь, великое русское слово. То есть у Ахматовой вовсе не риторика, а поэтическая религия победы, исповедание веры: мы храним слово, и слово хранит нас. Преодолевшая символизм преодолела и отпавшую от религиозного истока риторику целой эпохи. Такой поистине чудесный выход из условностей поэтической игры со словом (в чем, собственно, и состоял пафос искусства минувшего Серебряного века, как и века нынешнего, безмолвствующего, – в соответствии с авторской ремаркой пророческой драмы о цареубийстве) вполне уместно рассматривать в контексте с наукой побеждать – одной из самых светлых и, хочется верить, еще недописанных до конца страниц русской классики. Это тот уникальный случай, когда искусство, религия и наука соединились в ключевом слове «победа», ставшим духовным корнем поэтической формы. Служение русскому слову не терпит ни политической суеты, ни литературного празднословия, служение начинается с христианской присяги на верность, что, между прочим, является залогом подлинной свободы и иммунитетом от душегубительных клятв и проклятий («прекрасное должно быть величаво»).
Присяга в ее христианском духе и смысле не может быть монологической, односторонней – это не клятва личной преданности наемника, а всегда разговор на равных между совсем не равными собеседниками. «Якоже Сын человеческий не прииде, да послужат Ему, но послужити, и дати душу свою избавление за многих» (Мф. 20:28). Ибо клятва, как выражение духовного лакейства, суть лжеприсяга, разрушающая всякий истинный и свободный союз, именно она – главная причина распрей в великой семье народов («когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся»). Пушкин точно определил причину всех воинственных поползновений со стороны «надменного соседа». Если присяга девальвируется и подменяется правилами, по которым устраивается бессмысленная и беспощадная «игра войны кровавой», то риторика «в меру своей лживости», по М.М. Бахтину, становится привычным языком угроз и проклятий для целого легиона клеветников России: «О чем шумите вы, народные витии? Зачем анафемой грозите вы России?»
Государь император Александр III, как известно, утверждал, что у России есть только два верных союзника – армия и флот. А.С. Пушкин, «умнейший человек России» (по свидетельству другого государя, лично знавшего поэта), когда говорил о своей «сердечной привязанности к государю» и отношении к родной истории, переходил на язык присяжного, служивого человека, причем не по тексту и букве французского языка, на котором поэт зачастую вел деловую и наиболее важную переписку, а по духу и форме. Этот язык в его русской огласовке, как эхо, откликнулся в художественном шедевре, посвященном науке побеждать (в том числе и у Ахматовой): «Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал». Пусть не смущает нас слово «клянусь» в переводе с французского, по своему историческому статусу в контексте пушкинских творческих поисков – это настоящая присяга.
В продолжающийся Год литературы, который, хочется верить, будет длиться дольше века, – самое время назвать еще одного настоящего союзника «священной нашей державы». Русская классическая литература, присягнувшая вместе со своим первым поэтом Богу и родной истории, – верный хранитель государства Российского. Ибо русская классика создала державный гимн победы, без которого невозможна наука побеждать, наука сугубо военная, суворовская и одновременно словесная, державинская, пушкинская и пр.
Державинский «Гром победы» (неофициальный, как считается, гимн Российской империи), созданный в 1791 г. в честь взятия Измаила («по милости Божией», как говорил А.В. Суворов) стал первым литературным произведением эпохи русского классицизма, «громкого века военных споров», в котором риторика победы становится своеобразной риторической парафразой слова церковного, богослужебного: «С нами Бог! Разумейте языцы и покоряйтеся, яко с нами Бог». И совсем скоро уже не риторика, а настоящая религия победы становится доминантой в гимне «Боже, Царя храни». При всем литературном характере (англоязычный первоисточник – «Боже, спаси Короля») стихи В.А. Жуковского – непревзойденный образец присяги народа Богу, Царю и Отечеству, народа, победившего безмолвие. Недаром автор назвал свои стихи «Молитва русских», то есть молитва николаевской России вплоть до рокового 1917 г. Удивительно, но факт очевидный и отчасти курьезный, если не сказать больше: державная стилистика доминирует и в гимне государства без государя – гимне на стихи С.В. Михалкова (причем в обеих его редакциях).
Итак, государственный гимн России, созданный ее верным союзником – русской классической литературой от Державина до Михалкова, – это наука служения Отечеству, даже когда в силу роковых причин вновь «народ безмолвствует», и служением становится хранение памяти о «великой нашей стране». И что, как не память, поспешествовала Ахматовой присягнуть на служение русскому слову за неимением к тому времени других традиционных институтов служения? Сфера литературных услуг для классического поэта, разумеется, была неприемлема.
И все же одно дело память поэтическая, совсем другое – память церковная. Необходимо прямо сказать: науку побеждать нельзя ограничить лишь военным и литературным опытом, знаменитым суворовским ликованием («мы – русские! какой восторг!»), повторенным в державинской риторике. Пробуждая чувства добрые, победа дает спасительный духовный опыт («победа – враг войны»; видимо, не зря именно за Суворовым закрепилось авторство этого выражения). Поэтому провиденциально, что в Русской Церкви есть один день (загадочный для историков), когда совершается богослужение, название которого для лучшего понимания значительности события есть смысл привести на славянском наречии: «Служба благодарственная о великой, Богом дарованной победе над свейским королем Каролом вторым надесят и воинством его, содеянной под Полтавою в лето от воплощения Господня 1709, месяца июня в 27 день».
Почему именно Полтавская баталия стала событийной основой единственного, соответствующего историческому моменту, торжественного богослужения – ведь были другие известные сражения, когда решалась судьба России? В чем духовно-исторический смысл именно Полтавской битвы? Для ответа на эти и другие, поставленные наукой вопросы, обратим внимание на в общем-то очевидный факт: под Полтавой был побежден шведский король, на стороне которого неожиданно выступил украинский гетман Мазепа, изменивший присяге и тем самым развязавший кровавую междоусобную брань внутри государства, – самое страшное бедствие, о чем пророчески напомнил Пушкин:
Незапно Карл поворотил
И перенес войну в Украйну.
И весть на крыльях полетела.
Украйна глухо зашумела:
«Он перешел, он изменил,
К ногам он Карлу положил
Бунчук покорный. Пламя пышет,
Встает кровавая заря
Войны народной.
Кто опишет
Негодованье, гнев Царя?
Гремит анафема в соборах.
Полтавская баталия
В тексте церковной благодарственной службы, разумеется, нет анафемы предателю, однако есть ясное предостережение и вразумление всем, кто «опасно ходит» и соблазняется политическими играми, сопровождаемыми манипуляцией с присягой. Девальвация присяги до клятвы личной ненависти, которую предпринимает Мазепа, пытаясь оправдаться ею если не перед Богом, то перед «партнерами», – первопричина кровавой смуты. Не мудрствуя лукаво, церковное слово свидетельствует о преступлении и наказании изменника: «треклятый отступник Мазепа, иже оставив страну православную, и прилепися к супостату, совещая воздати злая за благая, за благодеяние – злодейство, за милость – ненависть, Бог же воздаде второму, якоже и первому Иуде, по делом их».
Через сто с лишним лет украинские события отозвались в поистине пророческой, государственной «Полтаве» Пушкина, этом поэтическом благословении России, «мужавшей с гением Петра», и приговором клеветникам и изменникам, из них же самый лживый – «вторый Иуда, раб и льстец». Раскрывая и конкретизируя смысл церковного понимания предательства гетмана и последующего международного заговора против вставшей на имперский путь развития страны, поэт как бы заранее предупредил нас о главной опасности: измена, трусость и обман сродни игре, в которой делают ставки и даже – страшно подумать! – ставят на кон судьбу государства. Маниакальная страсть манипулировать словами и людьми, после кратковременного успеха и условного выигрыша, в конце концов («сколько веревочке не виться, конец все равно будет», а для предателя все неизбежно заканчивается «подвешенным» положением, в том числе и в буквальном смысле слова) приводит гетмана к полному краху: «ошибся в этом Карле я, он мальчик бойкий и отважный». Впервые сказанные Пушкиным именно про Мазепу слова «труп живой» абсолютно точно соответствуют церковному источнику, духовно и исторически рифмуются: «Бог же воздаде второму, якоже и первому Иуде, по делом их». Изменив присяге, преступник связал себя проклятием ненависти к русскому Царю – свято место пусто не бывает, – связал настолько беспощадно, что так называемого выбора не осталось («отмстить себе я клятву дал, носил ее – как мать во чреве младенца носит»), да и какой же может быть выбор в «подвешенном» положении. Клятва стала петлей, в которой и удавился треклятый супостат. «Труп живой», – точно определил этот символический финал Пушкин.
Если с духовной казнью, постигшей государственного преступника, все ясно, в «смутном сюжете» поставлена точка, то духовная брань с «мазеповщиной», этой эпидемией с постоянно мутирующими вирусами, вот уже триста с лишним лет, с тех пор как в Церкви совершается памятная служба, никогда не прекращалась. «Не так страшен черт, как его малюют» (или в другом варианте – «малютки»). А поскольку иммунитет у государственного организма то и дело ослабевает, то впору и сейчас задуматься над еще одним пророческим вопросом из открытого (обратим внимание) финала пушкинской «Полтавы». «И где ж Мазепа? где злодей? Куда бежал Иуда в страхе?» В самом деле, где? Слишком долго искать не придется. К сожалению. Стоит только повнимательней прочитать, например, одну из тем сочинения по литературе для старшеклассников, предложенную в юбилейный год Победы Минобрнауки (в названии ведомства, если судить по искушаемой отроков и отроковиц теме, не хватает лишь слова «воевать»): «Вопросы, поставленные войной». Как говорит классик, взгляд и нечто. Не будем обращать внимание на риторический дискурс, имитирующий туманную многозначительность, а лучше зададим встречный вопрос авторам «диалогической» формулировки, наверняка знающим басню И.А. Крылова «Волк на псарне» и помнящим, какую повестку дня, с какими вопросами для «обсуждения» пытался навязать известный знаток науки воевать, легко узнаваемый в «защитнике» образования и сохранения «здешних стад». Зачем придавать войне как бы онтологический статус какого-то немыслимого собеседника? Искусство ставить вопросы – высшее творчество. Война, как явление патологическое, никакого отношения к творчеству не имеет. Наша классика наложила интердикт на вопросы и общение с набивающимся в друзья «кумом» («ты сер, а я, приятель, сед, и волчью вашу я давно натуру знаю»). А современная литература его, этот интердикт, решительно пролонгировала: «с войной покончили мы счеты».
Несмотря на усилия «легкоязычных витий», вездесущих специалистов по формулированию мнимых тем, и сегодня рождаются поэтические шедевры в духе суворовской науки, написанные свободным и чистым русским словом. Вот пример, один из самых убедительных. В конце ХХ века Л.А. Никонова, поэт милостию Божией, написала от первого лица просто продиктованные строчки о победителях, поняла их самые сокровенные чувства и с великой благодарностью, радостно ответила спасителям родной земли чистым и светлым, как ахматовская белоснежная тетрадь, «Школьным садом»:
Каким бы я был в сорок первом году?
Я рос бы, как деревце в школьном саду.
Я был бы наивен, как в речке вода,
И в девочку Свету влюблен навсегда.
И были б для чувств моих даже тесны
Цветущие дни предвоенной весны.
Каким бы я был в сорок третьем году?
Я знал бы, за что я сражаться иду.
И школьного сада живительный шум
Пред первой атакой пришел бы на ум.
И девочки Светы распахнутый взгляд
Смотрел бы мне в душу и вел через ад.
Каким бы я был в сорок пятом году?
Я вновь оказался бы в школьном саду.
Отвыкший от мирных созвучий солдат,
Я долго бы слушал лепечущий сад.
И робко бы трогала Света, жена,
Добытые в пекле войны ордена.
Доподлинно известный факт. Прошедшие через военное пекло победители, услышав это слово о верности и любви от своих внуков, ровесников автора, спрашивали в духе суворовской науки («знайте, что Суворов иногда делает вопросы, а никогда не отвечает»): как могла девушка, родившаяся через десятилетия после Победы, так точно передать состояние души воинов, для которых настоящей присягой стала заповедь послужити и дати душу свою избавление за многих? После такой оценки можно, наконец, поставить точку, причем вполне по-суворовски: Где твои, война, вопросы? Воскресе Христос, и жизнь жительствует. Спасена Россия, и Школьный сад, как ее сокровенный поэтический и исторический образ со времен классических царскосельских воспоминаний, соединяет все поколения российских победителей с их возвращающимися в родную обитель благодарными наследниками.
Александр Ильин