Феномен русской культуры XIX века состоит в том, что она была создана людьми европейского образования и воспитания и формально не связана с культурными традициями Древней Руси, но по сути своей вырастает из внутреннего строя русского национального характера, русского языка, русской истории.
Русская культура не только продолжает развиваться, но и открывается через свою связь с просвещением всему человечеству. И если традиционная культура, по выражению Карла Манхейма, включает в себя «все те человеческие познавательные возможности, которые позволяют индивиду интуитивно понимать мир, не давая ему одновременно возможности сообщить всем своего знания»1, а рациональная философия утверждает, «что человек обладает знанием только тогда, когда может сообщить это знание всем людям»2, то консервативное русское общественное сознание XIX века, ориентируясь на первую модель культуры и вырастая из второй, мечтало соединить их в единой системе ценностей. Эту систему взглядов на просвещение и пытались обосновать представители консервативного направления общественной мысли в России XIX века.
Помимо собственно национально-культурных традиций, корни этого направления можно найти в зародившемся в XVIII веке российском классицизме. Классическое направление европейского просветительства всегда выделялось своим вниманием к прикладным гуманитарным дисциплинам, прежде всего к истории и филологии. Академическую, а потом и общеобразовательную школу, созданную классицизмом, можно определить как школу древних языков, и в этом она продолжает традиции средневековых схоластических учебных заведений. В условиях Нового времени эта школа начинает проявлять интерес и к национальным языкам.
Конечно, классическое образование не было связано с живой народной традицией (в том числе и речевой), но оно направляло внимание учащихся на исследование реальных (а не идеальных по сравнению с либерально-просветительской философией) объектов. Интерес к истории, слову, а не к всеобщим законам общественного устройства дал классицизму возможность включить в состав образования отдельные элементы русской культуры и этим стимулировать пробуждение национального самосознания. Одним из главных основателей классического образования в России справедливо называют М.В. Ломоносова (1711–1765), положившего начало систематическому изучению русской грамматики. Его борьба за национальную концепцию в русской истории широко известна. Именно языковая школа Ломоносова стала отправной точкой для разработки образовательных моделей зрелого классицизма непосредственными предшественниками идеологов русской консервативной общественной мысли А.С. Шишковым (1754–1841) и С.С. Уваровым (1786–1855).
Адмирал Александр Семенович Шишков известен широкому кругу исследователей, прежде всего как ученый-филолог, бессменный президент Российской Академии языка и словесности (1813–1841) и министр народного просвещения (1824–1828). Его деятельность во время пребывания на этих постах исследована довольно плохо. Между тем, находясь в период Отечественной войны 1812 г. на должности государственного секретаря Российской империи, в своей программной речи «Рассуждение о любви к Отечеству», он одним из первых наметил контуры новой государственной политики в области образования.
«У любви к Отечеству есть только три надежных основания – вера, воспитание и язык!»3– это утверждение содержит в себе первую попытку соединить утопию европейского просвещения XVIII века с национально-культурными традициями России, а главное – найти для нее духовную основу.
Это подтверждает и первое русское консервативное определение просвещения, которое удалось найти в воспоминаниях Шишкова: «Истинное просвещение состоит в страхе Божием, который есть начало премудрости, в утверждении себя в Православной нашей вере, напояющей душу и сердце человеческое благоговением к Богу, любовью к ближнему и всеми нужными для блаженственного общежития добродетелями, и, наконец, в украшении ума своего науками, отверзающими путь к обширнейшим познаниям, к полезным искусствам и художествам»4.
Итак, четко определяется последовательность и важность образования в человеке: духовного, нравственного («сердечного») и разумного начала.
Безусловно, декларативные заявления о значении религиозного воспитания встречались и в произведениях просветителей XVIII века. Но то, что у Шишкова «страх Божий» – не просто риторическая фигура, а реальное требование к воспитанию, доказывает его подход к основной проблеме просвещения – возможности ограничения человеческого разума: «Все сии стремления к обогащению себя всеми нужными сведениями должны основаны быть на кротости и смиренном разуме, чуждом возбужденных страстями буйных умствований, вовлекающих в неистовые строптивые заблуждения. Возносчивый ум, не сопровождаемый благостью души, мрачнее и вреднее всякой простоты»5. Таким образом, в процесс познания и соответственно в процесс обучения вводится недоступное для рационального сознания требование – смирение. Через это смирение перед своим Создателем должен, по мнению Шишкова, образовываться «истинно просвещенный» человек.
Конечно, само понятие «истинное Просвещение» говорит о том, что просветительский идеал еще необходим Шишкову, но этот идеал уже не абстрактно универсален, как, например, в школе Я.А. Коменского («учить всех всему…»), а вполне конкретен, и так определяется в его «Размышлении…»: «Когда государство и народ желают благоденствовать, то первое попечение его долженствует быть о воспитании оных чад своих в страхе Господнем, в напоении сердец их любовью к вере, откуда проистекает и любовь к государю, к сему поставленному от Бога отцу и главе народной; любовь к Отечеству, к сему телу великому, но не крепкому без соединения с главой своей; и, наконец, любовь к ближнему, под которой разумеются сперва сограждане, а затем и весь род человеческий. Отсюда явствует, что воспитание должно быть отечественное, а не чужеземное»6.
Так же конкретны, хотя и несколько приукрашены образы идеального учителя и учащегося. «Лучше простой человек со здравым рассудком и добрыми нравами, нежели ученый с развращенными мыслями и худым сердцем, лучше грубоват и пасмурен лицом, нежели статен телом, блестящ остроумием, но мрачен душою; ибо гораздо полезнее Отечеству и всему роду человеческому судья сострадательный, воин храбрый, земледелец трудолюбивый, нежели многомысленный вертопрах или важный метафизик, рассуждающий о монадах и делающий воспитанника своего монадою»7.
Как видно, ключевые понятия просветительской теории Шишкова еще не так далеки от либерального просвещения. Однако сделан важнейший шаг к консерватизму, главным началом в природе человека признается духовное, а значит, и вся система просвещения должна иметь не рациональную, не морально-нравственную, а духовную (религиозную) основу. Убеждение Шишкова в необходимости духовной основы для просвещения, вероятно, и послужило причиной для широко цитируемого в советской педагогической литературе заявления, сделанного им в 1825 г., когда он занимал пост министра народного просвещения: «Обучение грамоте всего народа принесло бы более вреда, нежели пользы»8.
Полвека спустя Константин Леонтьев и Иван Аксаков подтвердят это положение на конкретных примерах, но в тот момент прогрессивное российское общественное мнение было шокировано подобным высказыванием. В 1828 г. после принятия непопулярного учебного устава Шишков был вынужден подать в отставку с министерского поста.
Окончательно закрепил классическое направление в российском государственном образовании один из его преемников – Сергей Семенович Уваров, находившийся на посту министра народного просвещения с 1833 по 1849 г. Впервые его педагогические взгляды излагаются в записке «О преподавании истории относительно к народному воспитанию», обращенной, по-видимому, к Александру I. В принципе это немного модернизированный вариант российской государственной политики екатерининских времен в области народного образования. Недаром записка начинается так: «В народном воспитании преподавание истории есть дело государственное»9. Здесь мы находим и проект идеальной учебной системы, и еще одно неясное определение «истинного просвещения», «состоящее в правильном изучении таких предметов, которые на всю человеческую жизнь влияние иметь будут»10, и идеального учащегося.
Отличие записки Уварова от большинства просветительских проектов – в ином определении целей процесса образования, роли учителя в этом процессе. Его главная задача не заниматься «пропагандой знаний», а «возбуждать и сохранять сколь возможно народный дух и тот изящный характер, на который ныне Европа смотрит, как изнемогающий старец на бодрость и силу цветущего юноши. Сие правило особенно должно быть чтимо преподающим историю. Он в сем отношении делается прямо орудием правительства и исполнителем его высоких намерений»11.
Фактически цель образования, по Уварову, состояла в том, чтобы искусственными средствами поддерживать национальную самобытность. Причем поддерживать именно для того, для чего ее уничтожали в течение всего предыдущего столетия, – для нормальной работы государственной машины. В такой работе требуется не традиционный древнерусский учитель-наставник и не просвещенный учитель-«творец», а учитель-чиновник, составная часть бюрократического механизма. Если смотреть глубже, то «изящный народный дух» становится в образовательной системе такой же бюрократической формальностью, как и «благодетельный луч религии и философии», рекомендуемый Уваровым для лучшей организации учебного материала.
Эта попытка «сращивания» образовательной техники просвещения и традиционных ценностей в государственных интересах позднее произвела на свет знаменитую уваровскую триаду. Вступая в должность министра народного просвещения в 1833 г., Уваров докладывает Николаю: «Заглавным местом, лозунгом моего управления будет следующее выражение: «Народное воспитание должно совершаться в соединенном духе Православия, самодержавия и народности»12. Далее он достаточно убедительно объясняет, почему именно эти понятия можно считать основными для российской государственной школы. То, что традиционные русские ценности уловлены и сформулированы Уваровым очень точно, подтверждает, например, явная параллель с русской армейской моралью XIX века, выражавшейся в лозунге «За веру, царя и отечество!». Кроме того, мы уже видели, как практически ту же формулу, только более подробно и замысловато, адмирал Шишков выводит в своей речи еще в 1812 г.
Но если для Шишкова, как и для большинства стихийных консерваторов, эти ценности представляются священными, то Уваров использует их для решения вполне утилитарных образовательных задач. «Успеем ли мы включить их [эти ценности] в систему общего образования, которая соединяла бы выгоды нашего времени с преданиями прошедшего и надеждами будущего? Как учредить у нас народное воспитание, соответствующее нашему порядку вещей и не чуждое европейского духа? По какому правилу следует действовать по отношению к европейскому Просвещению, к европейским идеям, без коих мы не можем уже обойтись, но которые без искусного обуздания их грозят нам неминуемой гибелью? Чья рука сильная и опытная может удержать стремление умов в границах порядка и тишины и откинуть все, что могло бы нарушить общее устройство?»13
Эти вопросы, собственно, и пыталось разрешить консервативное направление русской общественной мысли XIX века. И если классическая система Уварова, обсуждение которой выходит за рамки данной статьи, ответила на них культом поверхностного официального патриотизма в учебных заведениях, то те, кто собирался найти пути действительно русского просвещения, должны были искать другой, более серьезный и глубокий выход. Как можно видеть, Уварову в большей степени подходит определение «просвещенный бюрократ в образовании». Однако и его трехчленная формула, и сформулированные им проблемы, стоявшие перед русской школой, дали сильнейший толчок развитию консервативного направления русской общественной мысли XIX века.
Истоки этого направления можно найти не только в классицизме. На него повлияла также эволюция взглядов части либерального крыла русских просветителей – последователей Н.И. Новикова, крупнейшим из которых, безусловно, считается Николай Михайлович Карамзин (1766–1826). Человек, стоявший у истоков детской литературы в России, еще в 1794 г. полностью разделявший основные положения рационального просвещения и требовавший всеобщего бессословного распространения наук и искусств во имя прогресса гражданского общества, безапелляционно заявлявший, что «для того, чтобы мыслить здраво, нужно только впечатлеть в душу некоторые правила, некоторые вечные истины, которые составляют основание и существо логики»14, со временем становится в ряды ревнителей национальной школы.
Более чем кто-либо другой из патриотов начала XIX века, Карамзин настаивает на том, что в развитии человека главнейшую роль должна играть семья, а Отечество и все окружающее пространство, по сути, – есть только продолжение этой семьи. «Мы знаем первый и святейший закон природы, что мать и отец должны образовывать нравственность детей своих, которая есть главная часть воспитания; мы знаем, что всякий должен расти в своем Отечестве и заранее привыкать к его климату, обычаям, характеру жителей, образу жизни и правления; мы знаем, что в одной России можно сделаться хорошим русским!»15Находясь под значительным влиянием философии Руссо, Карамзин выводит любовь к Отечеству из различного рода «естественных» – физических, моральных и политических – причин. Однако в воспитательной системе Руссо нет понятия родины или семьи, для Карамзина же семья – центр воспитания. «С кем мы росли и живем, к тем привыкаем. Душа их сообразуется с нашею; делается некоторым ее зеркалом; служит предметом ли средством наших моральных удовольствий и обращается в предмет склонности для сердца. <…> Надобно видеть двух единоземцев, которые в чужой земле находят друг друга, <…> они видятся в первый раз, но уже знакомы и дружны, утверждая личную связь свою какими-нибудь общими связями Отечества»16. Это указание на систему скрытых связей, не определяемых никакими рациональными способами, – один из главных ориентиров консервативного сознания.
Не решаясь критиковать систему европейского просвещения, Карамзин, однако, отмечает, что «дух системы заставлял утверждать разумных людей многие странности и даже нелепости; так некоторые писали и доказывали, что наши природные способности и свойства одинаковы; что обстоятельства и случаи воспитания не только образуют и развивают, но и дают характер человеку, вместе с особенным умом и талантами… Нет! Одна природа творит и дает; воспитание только образует. Одна природа сеет, искусство или наставление только поливает семя, чтобы оно лучше и совершеннее распустилось. Как ум, так и характер людей есть дело ее; отец, учитель, обстоятельства могут помогать его дальнейшим развитиям, но не более»17.
Отказавшись от «некоторых вечных истин» абстрактной морали, в своем академическом выступлении 1818 г. Карамзин провозглашает, что «язык и словесность суть не только способы, но главные способы народного просвещения; что богатство языка есть богатство мыслей; что он служит первым училищем для юной души, незаметно, но тем сильнее впечатлевая в ней понятия, на коих основываются самые глубокомысленные науки»18. Самый беспощадный противник Шишкова в дискуссии о путях развития русского языка и литературы становится рядом с ним в вопросах воспитания.
Восстание 14 декабря 1825 г. ускорило формирование консервативных педагогических идей. Об этом свидетельствует, в частности, записка «О народном воспитании», поданная А.С. Пушкиным (1799–1837) Николаю I осенью 1826 г. Близкий друг многих декабристов, в юности мечтавший о свержении самодержавия, находит мужество сказать, что «недостаток просвещения и нравственности вовлек многих молодых людей в преступные заблуждения»19.
В целом, оправдывая политические репрессии правительства, Пушкин все же расценивает их как стратегически неэффективные меры борьбы с революционными идеями. Он предлагает Николаю I реформу образования, результаты которой позволят избежать чрезвычайных мер. Пушкин дает свою программу для идеального государственного учебного заведения, перечень и назначение предметов, причем советует сурово подавлять самостоятельные занятия учащихся литературным творчеством (!), настаивает на важности изучения истории для правильного образования. Вообще содержание образования, по Пушкину, должно быть теснее связано с местными особенностями. В этом случае Россия получит не революционеров, а преобразователей.
Уже чисто национально-культурная российская оценка просвещения как явления, данная Н.В. Гоголем (1809–1852), интересна тем, что ее автор начинал свое жизненное поприще как педагог, преподаватель истории сначала в средней, а затем и высшей школе. А первая его статья «Мысли о географии для детского возраста» содержит страстную проповедь образного мышления как основы преподавания. «Воспитанник не должен иметь вовсе у себя книги. Она, какая бы ни была, будет сжимать его и умерщвлять воображение: перед ним должна быть одна только карта. Ни одного явления нельзя объяснять, не укрепивши на месте, хотя бы это было только яркое живописное описание»20. Однако, как бы ни казался внешне привлекательным такой метод обучения, его практическое применение в рамках формального школьного механизма может не сработать, так как требует подготовки не только от учителя, но и от аудитории.
Вероятно поэтому Гоголь долго не выдержал в системе образования, он слишком странно воспринимался на фоне других преподавателей, особенно в Санкт-Петербургском университете. «Не думай, чтоб я старался только возбудить чувства и воображение. Клянусь, у меня цель высшая. <…> Отчего же передо мной раздвигается и природа, и человек? Знаешь ли ты, что значит не встретить сочувствия, что значит не встретить отзыва? Я читаю один, решительно один в здешнем университете. Никто меня не слушает, ни на одном ни разу не встретил я, чтоб поразила его яркая истина»21, – писал он перед уходом М.П. Погодину22.
К началу 30-х гг. XIX века представители почти всех направлений российской общественной мысли уже далеко отходят от простого заимствования западных идеологических и философских программ. Русское консервативное мышление укрепляется настолько, что оказывается способным сформировать национальную социально-философскую школу славянофильства, которая, в свою очередь, пытается выступить с собственной консервативной просветительской программой.
Артем Ермаков
1Манхейм К. Консервативная мысль // К. Манхейм. Диагноз нашего времени. – М., 1994. – С. 584.
2Там же. С. 584.
3Шишков А.С. Рассуждение о любви к Отечеству. – СПб., 1812. – С. 35.
4Шишков А.С. Записки адмирала А.С. Шишкова. – СПб., 186(?).– С. 14.
5Там же. С. 14–15.
6Шишков А.С. Рассуждение о любви к Отчеству. – СПб., 1812. – С. 43–44.
7Там же. С. 47–48.
8Записки, издаваемые от Департамента народного просвещения. Кн. 1. – СПб., 1825. – С. 49.
9Уваров С.С. О преподавании истории относительно к народному воспитанию. – М., 1813. – С. 2.
10Там же. С. 7–8.
11Там же. С. 24.
12Уваров С.С. О некоторых общих началах, могущих служить руководством при управлении Министерством народного просвещения // Река времен. – М., 1995. – С. 70.
13Там же.
14Карамзин Н.М. Нечто о науках, искусствах и просвещении // Н.М. Карамзин. Избранные статьи и письма. – М., 1982. – С. 53–54.
15Карамзин Н.М. Странность // Антология педагогической мысли России первой половины XIX в. – М., 1986. – С. 56.
16Карамзин Н.М. О любви к отечеству и народной гордости // Н.М. Карамзин. Избранные статьи и письма. – М., 1982. – С. 93.
17Карамзин Н.М. Чувствительный и холодный // Антология педагогической мысли России первой половины XIX в. – М., 1986. – С. 69.
18Карамзин Н.М. Язык и словесность – главные способы народного просвещения // Антология … – С. 71.
19Пушкин А.С. О народном воспитании // А.С. Пушкин. Полное собр. соч. Т. VII. – М., 1958. – С. 42.
20Гоголь Н.В. Мысли о географии // Н.В. Гоголь. Собр. соч. Т. 6. – М., 1986. – С. 101.
21Гоголь Н.В. Письмо к М.П. Погодину // Н.В. Гоголь. Полное собр. соч. – М., 1954. – С. 344.
22О преподавательской деятельности Гоголя см.: Манн Ю.В. Сквозь видный миру смех… Жизнь Н.В. Гоголя. 1809–1835. – М.,1994.
Справка
Артем Валерьевич Ермаков, кандидат исторических наук, ученый секретарь Иркутского областного краеведческого музея