Рассказ
Мы с бабушкой готовим на ее коммунальной кухне (но на своем личном отдельном столе) пирог к Рождеству. Большой, во весь противень, который еле влезает в печку. С капустой и луком. И не потому, что с мясом или рыбой дорого (хоть это и правда дорого), а потому, что с капустой и луком вкуснее и его все наши любят. И дедушка, и мои папа с мамой, которые живут в Останкино. А меня вот на пару лет «подкинули» сюда «к старикам» на Таганку. И я теперь хожу в другую школу, №423, что рядом, через два дома на Садовом кольце.
Бабушка ни одного дела не начинает не перекрестясь. Правда незаметно, исподтишка. А если дело серьезное – то читает «Отче наш». Шепча слова тихо, не напоказ. Она и меня научила. А дедушка сердится, он коммунист, доцент МАИ, преподает моторостроение самолетов. Хотя Рождество и он признает. И наряжает елку вместе со мной, и капустные пироги ест с удовольствием.
Печь такие большие пироги, аж пальчики оближешь, моя бабушка мастерица. (Это не то что пирожки-крошки на два укуса.) У нее масса своих секретов. И для теста, и для начинки, и для выпечки. Такому искусству ее научила мама, Мария, то есть моя прабабушка. Мария, дочь священника Алексея Никольского, в молодости по благословению своего отца протоиерея даже трудилась просвирней при храме. Пекла для всего прихода просфоры и прочую выпечку. Просвирки пекла тысячами. А эта работа физически трудная и кропотливая. Весь день с тестом и у горячей плиты, а то и в ночь. Но – Бог в помощь. Поскольку без молитвы ни шагу. А в храме в алтаре во время службы протоиерей и другие батюшки, читая молитвы, освящали, кропили святой водой эти еще тепленькие бело-золотые просвирки. Вынимали из каждой частичку для Причастия. Клали на дискос. «Сие есть Тело мое, сие есть Кровь моя», – говорил Христос. А потом, по окончании литургии и Причастия раздавали эти просвирки мирянам, клали в протянутые ладошки, как дорогой подарок.
Прабабушку Марию я хорошо помню уже древней морщинистой старушкой. Она жила под Москвой на станции Удельная со старшей дочкой Дусей, местной учительницей, тоже уже старенькой. Даже есть фотографии, где мы у них в гостях. Сидим все вместе вокруг прабабушки на завалинке дома: моя статная бабушка Зина, ее старшая сестра – худющая Дуся, моя красивая модная мама и я, а мой папа фотографирует. Я еще маленькая, лет пяти–семи, с дежурным бантом на голове.
А прабабушку Марию пекарному мастерству учила уже ее мама. Вернее, не мама, а матушка, поскольку она была женой священника. И родилась, как я понимаю, еще при Пушкине. Вот ее-то я, конечно, уже не видела. Шутка ли, XIXвек! Вместе с моей бабушкой Зиной мы бывали на неприметной могилке прабабушки в Лефортово на Введенском кладбище. У нас все лежат на Введенском. Семь могил в ряд.
Вообще эти русские чудо-женщины ежедневно и неустанно учили друг друга многому. Передавали серьезную науку – вести хозяйство (а это, конечно, наука!) из поколения в поколение. Растить детей в вере, чести и совести. С тщанием и правильно семью обихаживать (а семьи у всех были большие), умно вести дом и хозяйство. Учили детей главному – честно и правильно жить. В том числе и печь пироги.
И вот бабушка говорит мне, стоя в фартуке у стола коммунальной кухни:
– Ну, во-первых, мы с тобой, детка, будем тесто готовить для пирога. Потом начинку капустную с луком. А уж потом будем печь.
Я, конечно, ликую. Для меня начинка – самое главное лакомство. Поскольку в конце, когда она уже в миске, уже готова, а белое тесто, тонко раскатанное, ожидает ее на противне, бабушка дает мне начинку попробовать. Протягивает полную, щедрую ложку жареной капусты с луком и маслом. И спрашивает как бы всерьез, как взрослую.
– Ну как тебе, нравится? Не надо ли что-то еще добавить?
И я с полным ртом этой дивной вкуснятины мотаю головой: мол, нет, ничего не нужно. Тогда и бабушка пробует ее, зачерпнув из миски. Но только на кончике ложки. И что-то еще все-таки добавляет, что-то сыплет туда щепоткой. Каких-то сухих травок-добавок из разных баночек. И опять тщательно перемешивает.
– Ну вот и ладно, и хорошо. Теперь, думаю, всего хватает.
Но прежде чем случается эта короткая радость, бабушка тесто готовит. С силой мнет его, превращая нечто липкое, пристающее к пальцам, в тугую округло-мягкую плюшку-лепешку. Порой подсыпает на доску белой мучицы, рассеивает ее, как сеятель в поле. Сперва работает пальцами, потом жмет, потом давит и даже бьет колотушкой. А в конце с силой и долго месит эту тяжелую круглую плюшку «пяткой» ладони. А что, разве у ладони есть пятка? А как же! Конечно, есть. Сперва идут пальцы, потом центр – ямка ладошки, а потом уже твердая «пятка». И этой вот «пяткой» бабушка с силой мнет и наконец побеждает тесто. Словно выдавила из него нечистую силу. С облегченьем вздохнув, тыльной стороной руки утирает усталый лоб. И бережно, как ребенка, кладет в сторону эту живую, круглую плюшку.
– Пусть оно, родимое, пока отдохнет.
И на прощанье поглаживает, похлопывает тесто, словно дитя по попке.
– А теперь за начинку возьмемся. В ней главное что? Как ты думаешь? – и бабушка лукаво поглядывает на меня. А я смотрю на нее снизу вверх голубыми, «папиными» глазами.
– Капуста? Пирог ведь капустный?
Я, как и бабушка, в фартучке, сшитом ею из старой дедушкиной рубашки. И две тугие косички свисают на плечи, уже научилась заплетать их сама.
– Нет. Совсем не капуста. – И бабушка торжественно произносит:
– Главный здесь – лук… Запомни это. Лук всему голова. Да-да. Вот этот наш скромный, обычный репчатый лук.
Рядом на столе в круглом сите золотятся тугие, круглые «репки».
– Без лука все плохо и все невкусно. Как без соли.
На кухне тепло, в окно бьет по стеклу снежная крупка, но серьезных морозов пока еще нет. И Яуза еще не встала, льдом не покрылась. Вся в темных проталинах. И в доме нашем пока еще холодно. Самое теплое место в квартире – кухня. Все готовят еду и печку топят. Своими дровами. Газ еще на нашу Николоямскую не провели. Калинин только еще обещает. А карточки вот отменил. И муку для пирога бабушка купила легко. В кухне за нашими спинами порой тенью появляются и уходят соседки. Они бабушку уважают, всегда норовят поговорить. По дому ее выбрали старшей, вроде старосты. Но нам сейчас не до соседок. Мы готовим начинку для пирога. К Рождеству!
В руках у бабушки появляется сечка. Бесценный, еще прабабушкин инструмент. Теперь таких давно нет. Бабушка сечет сечкой капусту в деревянном долбленом корытце. Тоже древнем и темном. Белый хрусткий капустный вилок под ее руками скоро превращается в белое крошево.
– Для пирога капусту надо рубить только сечкой. Вот так, – говорит бабушка, – совсем другой будет вкус. А готовить их надо отдельно. Капусту томить, а лук жарить. В засолку мы с капустой что делаем? – Я молчу. А она объясняет. – Режем. А для начинки ее надо что? Только сечь. И мелко-мелко. А вот лук надо резать.
Она подает мне большой фамильный нож с деревянной ручкой. На его металлическом лезвии полукруг клейма «Скобяной завод Никольских». В прошлом веке у предков в Горбатове был такой заводик. И еще был свечной. Там лили свечки для местных храмов.
Я держу нож. Поднимаю глаза на бабушку:
– Он очень большой.
– Вот и хорошо. Им и режь, учись, помогай. Потом будет легко.
Одну за другой я беру из сита луковицы, шуршащие крепкие репки. Смотрю на них теперь с уважением, по-другому. Тщательно очищаю от шелухи. Горка золотистых одежек растет и растет. А бабушка терпеливо учит и наставляет:
– У лука, детка, все целебно. Все. Даже эта вот шелуха. Она тоже витаминная. Ее можно и как чай целебный заваривать. И голову мыть отваром. Чудесные будут волосы. Как у твоей мамы. Я ей всегда голову мыла отваром… А на Пасху мы с тобой будем яйца красить. И в храм святить понесем. Вот радость-то будет! Но это пока наш секрет.
Ах, как я люблю эти «наши секреты»! Яички пасхальные будут и по цвету красивые, и долго свежими оставаться будут, стол украшать.
Бабушка долбит сечкой капусту, а я большим фамильным ножом режу лук. Острый луковый запах скоро заполняет всю кухню. Он остро жжет мне глаза, и я начинаю плакать. Слезы сами собой текут по щекам.
– И это тоже полезно, – улыбается бабушка. – Теперь глазки твои будут ясные-ясные, как умытые.
И вот я режу и режу. Плачу и плачу. А бабушка говорит и говорит:
– В Останкино мы повезем пирог еще теплым. Укутаем его как следует, как Снегурочку, и повезем. Ты, я и дедушка. Тем более у него в институте скоро каникулы… Вот наши-то обрадуются! У них на их выставке тоже поди выходные. А мы тут как тут с гостинцами, с выпечкой. Как говорится, дорого яичко ко Христову дню. А наш пирог – к Рождеству.
Но потом бабушка суровеет, даже голос меняется:
– Твоей маме-то готовить все некогда. Оба работают, оба «о семи пядей во лбу». Не до еды им, тем паче не до пирогов…
Она не замечает, как я от лука реву. И продолжает вслух рассуждать, с ритмичным стуком долбя сечкой капусту и словно бы распаляясь:
– У них, молодых, и на ребенка-то времени не хватает. Вот что плохо. Все работа у них… На первом месте работа, карьера… Все дела и дела. А так нельзя, это неверно. Ребенка одного бросают, как сироту казанскую. Ни тебе поесть вовремя, ни попить. А ребеночек-то один-разъединственный. Не семеро же по лавкам, как бывало у нас.
Я слушаю ее голос и режу. Режу и плачу. Лук разъедает, щиплет глаза. А я думаю: ему, луку, наверное, больно. Он умирать не хочет… Большой острый нож в моих детских пальцах порой соскальзывает. Но я обрезаться не боюсь. Я просто очень стараюсь, учусь, хочу понравиться бабушке. Ее похвала мне всегда в радость, как подарок. И белая горка готового белого лука все растет и растет.
– А ребенок такой послушный растет, такой правдивый. И должен, как перст, сидеть целыми днями один?! Взаперти? И это при живых-то родителях! И зачем тогда рожать?
Я понимаю, что «казанская сирота» – это я. И «одинокий перст» – тоже я. И слезы сами собой текут по щекам, до самого подбородка. И застилают глаза. Слезы, конечно, просто от едкого лука. Но может еще чуть-чуть от какого-то смутного предощущения моего будущего сиротства? А бабушка уже сердится:
– Они, может быть, думают, что мы с дедом вечные? Но мы же не вечные. А потом?.. Что они будут делать с ребенком потом? В детдом сдадут? А там сирот и так сейчас, после войны битком набито.
Я не могу даже представить, что бабушки с дедом не будет. Хочу утереть слезы рукой. Но никак нельзя. Это же лук – только хуже будет. Но тут бабушка, взглянув на меня, вдруг замолкает. И, отбросив сечку и мазнув ладони о фартук, обнимает меня. Притягивает к себе, к своему теплому боку, к мягкому животу. И шепчет:
– Ах ты ж, моя детка родная… Мое горе луковое. Не слушай меня. Я все это так просто, к слову. Мы с дедушкой всегда будем рядом. Никуда от тебя не денемся. Война кончилась. А уж горе луковое быстро проходит. Все наладится с Божией помощью. Только опять войны бы не было. Я их уже четыре пережила (я удивленно закидываю на нее мокрое лицо). Да-да, четыре. Японскую, Первую мировую, Гражданскую и вот эту, с фашистом. Самую страшную. В конце ее у меня от голода уже ноги пухли. А сейчас что ж не жить? Карточки отменили. Пироги вон печем…
Теплой ладонью она нежно гладит меня по голове. По темени, по волосам, по тугим косичкам. И от этой неожиданной ласки я почему-то реву еще больше. И эти сладкие детские слезы остаются на ее фартуке.
Вот такое оно горе луковое. Вроде как бы и не настоящее…
Ирина Ракша
Справка
Ирина Евгеньевна Ракша – двоюродная внучка выдающейся певицы Надежды Плевицкой, вдова известного художника Юрия Ракши. Еще школьницей из московского дедушкиного профессорского дома она отправилась на освоение целинных земель Алтая. Работала трактористом, почтальоном, учетчиком. Вернувшись в Москву, окончила сценарный факультет ВГИКа, Литературный институт им. Горького.
Ирина Ракша – создатель художественных и документальных фильмов, автор более 30 книг прозы, переведенных на многие языки мира. Лауреат литературных премий «Золотое перо России», им. В. Шукшина, им С. Есенина. Ирина Евгеньевна активно работает над новыми книгами прозы и эссе о своих выдающихся современниках. Главным делом своей жизни она считает увековечивание памяти Юрия Ракши и внимательное исследование жизненного пути Надежды Плевицкой на фоне роковых событий начала XX века.