О русском и церковнославянском языках
Одним из камней преткновения в отечественной лингвистике, создавшим массу разногласий, стала проблема происхождения русского литературного языка, центральным вопросом которой является определение соотношения между церковнославянским и русским (восточнославянским) языками и статуса этих языков на протяжении всей донациональной истории русского литературного языка. Самое интересно, что ни один славянский язык с подобной проблемой не сталкивается, что подтверждает уникальность нашего родного языка среди славянских, его богатство и неповторимость.
Вспомним о истоках и корнях современной языковой картины. А ниточка, протянутая от русского языка, приведет нас к святым Кириллу и Мефодию, славным создателям письменного литературного языка для славянских народов. Восприняли это чудо все, однако у западных славян – чехов и поляков – роль старославянского языка была кратковременной и, по-видимому, не выходила за пределы церкви. У восточных же и южных славян этот старославянский язык стал средством для выражения всей духовной деятельности – богословия, философии, науки и литературы, т.е. стал тем, что условно именуется литературным языком в широком смысле слова.
Чтобы лучше понять языковую картину того времени, позволим себе употребить лингвистический термин диглоссия, то есть двуязычие, означающий сосуществование в Древней Руси на протяжении многих веков двух взаимоисключающих языковых систем: системы книжной и некнижной. Так вот, церковнославянский язык (как извод или редакция старославянского языка) обслуживал область всей культуры в целом, для остальных же нужд использовался разговорный русский язык. Таким образом, все сферы жизнедеятельности человека были разделены языковым барьером. При этом область сакральная, духовная стала обслуживаться церковнославянским языком, который, в первую очередь, стал языком богослужения и богословия. А область мирского настолько обросла бытом, что стала ассоциироваться как нечто профанное, несколько недостойное и примитивное. Выражением этой сущности стал разговорный русский язык. Таким образом, появляется дифференциация книжного – некнижного, сакрального – мирского или шире: культурного – бытового. Однако будет ошибочно думать, что подобные характеристики может пополнить и такая дифференциальная пара как письменный – устный. Вовсе нет, для повседневных нужд появляется особая сфера письменности, так или иначе ассоциирующаяся с мирским, бытовым началом и в силу этого «недостойная» применения книжного языка, – деловая и бытовая письменность.
Таким образом, две языковые системы существуют в рамках одного языкового коллектива, при этом функционально друг друга дополняя. Кроме того, для этих систем характерно строгое соблюдение дистанции, поскольку книжная языковая система как культовая не может использоваться в качестве средства разговорного общения.
Церковнославянским языком не только не пользовались в обиходных ситуациях, но и церковнославянские тексты были четко противопоставлены народным грамотам, подобно тому как «книжные речи» противопоставляются «народным речам».
Весьма показательны в этом же плане нападки на церковнославянский язык Петра Скарги, который ставит под сомнение, так сказать, сам лингвистический статус этого языка, ввиду того что на церковнославянском – в отличие от латыни или греческого – никто не говорит: «…никто не может его понимать в совершенстве: потому что нет на свете такого народа, который им говорил бы так, как пишут в книгах…»
Только сторонний человек, внешний наблюдатель мог увидеть в такой ситуации два совершенно разных по функции и назначению языка. Для носителя русского языка Древней Руси граница не была заметна, ему было свойственно воспринимать сосуществующие языковые системы как один язык. Даже названия этих разновидностей совпадали, наименование русский могло относиться и к книжному, и к разговорному. Эти системы объединяются в языковом сознании как две разновидности одного и того же языка (правильная и неправильная, испорченная), а отсюда и именуются одинаковым образом.
Явный престиж церковнославянского языка лишал нормированности и правильности язык разговорный. Поскольку первому необходимо было специально обучаться, усваивать, то за ним и закреплялся статус правильного, чего нельзя сказать о языке втором.
В России церковнославянский язык воспринимался как благодатный и спасительный. Подобно тому как спасительно в православном сознании имя Бога, так и сам язык общения с Богом может признаваться спасительным по своей природе. Для примера приведем рассуждения на этот счет Иоанна Вишенского, в которых церковнославянский язык объявляется «святым» и «спасительным», поскольку он «истинною, правдою Божиею основан, збудован и огорожен есть», причем утверждается, что «хто спастися хочет и освятитися прагнет, если до простоты и правды покорнаго языка словенскаго не доступит, ани спасения, ани освящения не получит». Страстная полемика вокруг церковнославянского языка как в Юго-Западной Руси (полемика Иоанна Вишенского и Петра Скарги), так и в Руси Московской (дело Максима Грека) в известной мере объясняется верой в его чудодейственную силу. В оригинальной статье о сотворении русской (т.е. церковнославянской) грамоты, внесенной в состав Толковой Палеи, но дошедшей также и в других списках XV–XVII веков, русская грамота наряду с русской верой признается богооткровенной: «Еже въдомо всъмъ людемъ буди, яко рускш языкъ ни откуду прия въры святыя сея, и грамота руская ншмъ же явъленна, но токмо самим Богомъ вседеръжителемъ, Отцемъ и Сыномъ и Святымъ Духомъ»; точно так же и в былинах церковнославянская грамота именуется «святой», «Господней», «Божьей». Церковнославянский язык может считаться на Руси даже святее греческого, поскольку греческий язык создан язычниками, а церковнославянский – святыми апостолами.
По утверждению русских книжников, церковнославянский язык приводит к Богу уже самим фактом своего употребления в подобающих ситуациях. «Аще человъкъ чтетъ книги приятно (т.е. с соблюдением церковнославянской произносительной нормы), а другие прилежно слушаетъ, то оба с Богомъ беседуютъ», – читаем мы, например, в предисловии к служебнику и требнику троицкого архимандрита Дионисия 1630-х годов; сравним утверждение Иоанна Вишенского, что «словенский язык … простым прилежным читанием … к Богу приводит». Поэтому применение этого языка в неподобающей ситуации может рассматриваться как прямое кощунство – точно так же как недопустимо и кощунственно и обратное явление, то есть употребление русского (разговорного) языка в ситуации, предписывающей использование языка церковнославянского. Итак, в силу специального престижа церковнославянского языка употребление как книжного, так и некнижного языка в несоответствующей ситуации в принципе оказывается – в той или иной степени – кощунством; при этом книжный язык, естественно, весьма ограничен в своем употреблении.
По всему видно, что закреплено строгое соответствие между речевым поведением и ситуацией, и нарушение границ не может быть допустимым. Принципиально невозможен как перевод сакрального текста на разговорный язык, так и обратный перевод, т.е. на книжный язык текста, предполагающего некнижные средства выражения.
Отсюда следует, в свою очередь, принципиальная невозможность в этих условиях шуточного, пародийного использования церковнославянского языка, т. е. применения книжного языка в заведомо несерьезных, игровых целях. В самом деле, пародия на книжном языке представляет собой именно недопустимый при диглоссии случай употребления книжного языка в неподобающей ситуации. Вполне закономерно поэтому, что древнерусская литература – понимаемая именно как совокупность текстов на книжном языке – вообще не знает пародию как литературный жанр, так же как не знает в общем и другие несерьезные литературные жанры: несерьезное, шуточное содержание, как правило, не выражается средствами книжного (литературного) языка.
Не случайно в древнерусских епитимейниках мы встречаем предписания, запрещающие подобное употребление и полагающие за него очень строгое наказание: «Ли преложилъ еси книжная словеса на хулное слово, или на кощюнно, опитем[ьи] 2 лет»; «Рекше слово хулно ти смъшно на святыя книгы… i оборотивъши слово святыхъ книгъ на iгры, 2 лет»;”Писашя св. накощуныне примаешь ли» и т.д. Это разительно отличается от западной языковой ситуации, и прежде всего от функционирования латыни на Западе. Действительно, латынь, в отличие от церковнославянского, вполне может выражать несерьезное содержание, что, естественно, отражается на жанровом диапазоне западной литературы. Здесь возможно даже пародирование церковного культа (parodiasacra), которое в России между тем может иметь только кощунственный смысл. Это различие между отношением к латыни на Западе и отношением к церковнославянскому языку в России в большой степени объясняется тем, что латынь стала языком Церкви, уже задолго до этого быв языком цивилизации; напротив, церковнославянский становится языком культуры именно потому, что он является языком Церкви. Соответственно, если в первом случае книжный (литературный) язык усваивается во всех своих функциях, то во втором возникает специальный престижный момент использования книжного языка.
Соответствующие тексты появляются на территории Московской Руси только в XVII веке, преимущественно после раскола (ср. прежде всего «Службу кабаку», которая, несомненно, восходит к латинским службам пьяницам, известным на Западе уже с XIII века).
Интересен взгляд носителя на разговорный язык, предполагающий его происхождение от церковнославянского и воспринимающий его как результат порчи этого последнего. Причем со временем язык разговорный все более и более удаляется от своего источника, что, в свою очередь, связывается с греховностью человеческой природы и приписывается делу рук дьявола.
Знаменательно в этом смысле, что сатана в книжном церковнославянском тексте может говорить по-русски, например, в «Повести о некоем богоизбранном царе и о прелести «дьяволи» или в старообрядческом «Собрании от Святаго Писания об Антихристе»; это вполне естественно с точки зрения русского книжника, который приписывает порчу церковнославянского языка, выражающуюся в тенденции «книжные (речи) народными обечещати», говоря словами Зиновия Отенского, именно умышлению дьявола.
Таково соотношение двух языковых стихий: стихии культовой, сакральной и стихии бытовой, профанной, недостойной. Соблюдение дистанции, соотношения речевой ситуации и нормы, категория правильности-неправильности, противопоставление Божественного и сатанинского – яркие характеристики языковой картины тех далеких времен.
А. Бочарова