Владимир Иванович Даль (1801–1872) известен прежде всего как составитель «Толкового словаря живого великорусского языка» и «Пословиц русского народа». Как избирательна человеческая память! Лишь историки литературы и биографы Даля знают: это был удивительно разносторонний и своеобычный человек. Датчанин по происхождению, он отдал свой талант и жизненные силы служению России, укреплению ее государственного могущества и познанию души ее народа. Судите сами: морской офицер, служивший на Черноморском и Балтийском флотах, известный врач-окулист и хирург, присутствовавший у одра болезни Пушкина, участник Хивинского похода, инженер и географ, один из основателей Русского географического общества, высокопоставленный государственный чиновник, служивший секретарем при знаменитом реформаторе николаевского царствования Льве Александровиче Перовском, которому Даль после высочайшего дарования последнему графского достоинства придумал девиз для герба «Не слыть, а быть».
И конечно, Даль был популярным писателем. Именно популярным! «Писатель этот более других угодил личности моих собственных требований: каждая его строка меня учит и вразумляет, придвигая ближе к познанию русского быта и нашей народной жизни…» Так сказал о Дале Гоголь. Только если мы будем искать в справочниках и книжных указателях прошлого века литератора по фамилии Даль, то нас постигнет неудача: такого автора читающая публика в 1830–1840-е гг. не знала. Зато она зачитывалась Казаком Луганским. Под таким псевдонимом выступал Даль в печати. И дата рождения литературного Казака известна – 1832 г., когда вышел первый пяток его русских сказок. За ними последовали «Солдатские досуги» и повести из русского быта, а также «физиологические» очерки «Уральский казак», «Чухонцы в Питере», «Петербургский двор», «Денщик» и другие. Владимир Иванович был плодовитым сочинителем. Его полное собрание сочинений, изданное посмертно в 1897–1898 гг., состоит из десяти томов. И это не считая знаменитого словаря! Даль сразу зарекомендовал себя увлекательным и осведомленным рассказчиком. И недаром. Перед его взором прошла вся тогдашняя Россия – Белоруссия, Малороссия, Новороссия, Урал, Средняя Азия, Поволжье… Он и в столице живал, бывал и в губернском городе, и в уездном городишке, и в селе, и в деревеньке, в матросском кубрике и в солдатской палатке. И больше всего – на бесконечных, изрытых колдобинами российских дорогах, где чувствовал себя бывалымчеловеком, из тех, кому, по его словам, «не в диковинку, о чем идет речь». Слово-то какое точное и весомое – «бывалый». Здесь и ключ к пониманию далевского творчества и литературного стиля: влюбленность в русскую речь, в которой живет и дышит душа народа и ощутим склад русского характера – тоска по Царству Божию и мучительные поиски высшей правды.
«Не сказки сами по себе мне важны, – говорил Даль, – а русское слово, которое у нас в таком загоне, что ему нельзя показаться в люди без особого предлога и повода… Я задал себе задачу познакомить земляков своих сколько-нибудь с народным языком и говором…»
По вероисповеданию Даль был лютеранином. Но перед смертью, осенью 1871 г., он принял Православие. Священник Преображенский даровал ему радость приобщения Святых Христовых Таин. Даль был погребен на Ваганьковском кладбище в Москве по православному обряду. К православной вере привел его русский язык: «Ни прозвание, ни вероисповедание, ни самая кровь предков не делают человека принадлежностью той или другой народности. Дух, душа человека – вот где надо искать принадлежности его к тому или другому народу. Чем же можно определить принадлежность духа? Конечно, проявлением духа – мыслью. Кто на каком языке думает, тот к тому народу и принадлежит. Я думаю по-русски».
Алексей Савельев
Предлагаем вниманию читателей рассказ В.И. Даля «Архистратиг»
Когда наши войска воротились домой из-под Франции, то охочим сказан был отпуск на целый год. Годов с восемь из дому мне вестей не было никаких: не то померли все – Царство им Небесное, – не то живы; а пора была такая, что тут было не до писем. «А что, – сказал я землякам, – пойду и я; денег, благодаря Бога, у меня много, потому что жалованье шло заграничное; хоть повидаться, поотдохнуть да порассказать, каков на свете Париж город живет».
И пошел. С места наняли мы подводу, – а нас было человек десять попутчиков; прошли верст двести, тут отделились от нас трое, а под конец, на границе своей губернии, Курской, осталось нас только двое земляков. Опять-таки наняли было подводу, да в Фатеже товарищ захворал, остался в больнице, а мне выжидать его не приходилось, и я пошел дальше. Одному подводу нанимать не по карману. Не привыкать стать нашему брату журавлем шагать, да и недалече. Я вскинул котомку за плечи, взял посох в руки да и пошел один путем-дорогой. Места не то чтобы знакомые, а все уж не так далеко: верст сто и всего-то от дому, – так и идти как-то стало веселее.
Настигли меня сумерки на большой дороге, за поворотом с фатежской на курскую; а пора была осенняя, глухая, темная: пришлось искать, где бы приклонить на ночь усталую головушку. Тут по дороге было много постоялых дворов, и хотя нашему брату служивому эти постоялые дворы не больно сподручны, а выгоднее и спокойнее заходить в деревню к простым мужичкам, да уж тут делать было нечего, выбирать некогда. Я остановился да стал осматриваться, в которые бы ворота постучаться; а навстречу мне идет какой-то, видно, зазывать вышел, да и говорит: «Что, земляк, не ночевать ли?.. Просим милости на хлеб на соль». Я, отозвавшись да отблагодарив, подошел, а он разглядел, что перед ним служивый, и отворотил было от меня рыло-то: дескать, с вашего брата взятки гладки и за беспокойство поживы не будет!
– Ну, зазвал, – сказал я, – так уж не откидывайся, земляк: ведь я домой пришел, это моя губерния; а что проем, заплачу. Не бойся, на это станет: ведь я из заграничной армии.
Услышав это, он опять подался: стал поласковее; а известное дело, что в те поры все наши из-за границы приходили с деньжонками.
– Ну, – говорит, – с Богом, поди. Вон это двор мой. Скажи хозяйке, что я прислал: а мне надо еще тут побыть: не будет ли обоза; никак под горой кто-то покрикивает.
Вошел я в избу, помолился, поздоровался – гляжу, хозяйка нестарая, видная, здоровая.
– Коли хозяин прислал, – говорит, – так с Богом, распоясывайся.
Распоясываться нашему брату служивому нечего: расстегнул шинель походную, да и вся недолга! Поразговаривалась хозяйка и ласкова стала: то пожалеет за нужду военную, то пошутит да приголубит, про походы расспрашивает и какую кто поживу принесет от француза.
– А кому какое счастье послужило, – говорю я. – Известно, что с бою взято, то и свято. Ну, и жалованье царское шло нам серебром да золотом.
– Стало быть, и все вы богаты воротились?
– Иной, – говорю, – порастряс все там, то за французскими пунштиками, то с немцами бирки потрынкал, кто во что горазд, благо своя воля.
– Да уж от вашего брата, – говорит, – что путного ждать! Что ж, и ты таким же гоголем домой пришел?
– Ну, – говорю, – кто Богу не грешен, царю не виноват; однако я был не из первых гуляк: не то чтобы все прокутил, а помнил и своих. Вот теперь и пришел домой, да коли даст Бог, застану кого в живых, а надо быть. Две сестры мои уж подросли, так я их и уважу, по червончику-другому им на приданое принесу.
Пришел хозяин, а хозяйка подала щей. Как поглядел я на него при огне, что-то больно не по нутру он мне показался. Сказано слово: «С черным в лес не ходи, с рыжим ночи не спи»; а уж коли наш брат курский рыжий, так держи ухо остро! «Ну, – думаю, – Господь с ним: мне только бы переночевать да спозаранку убраться».
Поужинал я, помолился, разулся и лег на лавке; а ночевал я у них один: видно, извозчиков хозяин не успел зазвать. Засыпая, я только подумал, как-то завтра рассчитаюсь с рыжим. Ну, да не пять же рублей он за свои щи слупит с нашего брата! Известно, полтиной меди чист будешь, а больше не возьмет.
Уморившись с переходу, как я свалился, когда огонь погасили, так и уснул, только еще прочитал до половины молитву своему Ангелу, Архистратигу. Вдруг просыпаюсь ночью, таки вот словно кто меня студеной водой окатил, и сразу вскочил на ноги, гляжу: хозяйка вздула огонь да взяла в руки топор, а хозяин с ножом, да оба прямо идут на меня. Пропал я, стало быть: вот в какую берлогу меня Господь принес; а при мне ни даже щепочки, чем бы отбиться! И сам не знаю, как и с чего это во мне вдруг взялось, будто кто за меня вымолвил, – только я, взмолившись хозяину, говорю: «Что ты делаешь! Ведь я не один здесь, ведь нас тут целая рота, меня спохватятся!»
Хозяин мой как будто немного опешил, однако подошел вплоть:
– Поздно теперь, – говорит, – сказки сказывать!.. Какая рота? Молись да и аминь тебе!
– Чего ты его слушаешь? – закричала хозяйка и кинулась на меня с топором.
Я только успел призвать на помощь Ангела своего, святого Архистратига, как кто-то шибко застучал в ставень… – молчок; а с улицы голос подал кто-то да еще шибче забарабанил.
– Кто там? – закричал хозяин, подняв надо мною нож, чтоб я не поспел крикнуть, между тем как проклятая баба опустила обух и прислушалась.
– Кто! Разве не слышишь?.. Не узнал голоса фельдфебеля? Аль заспался?
– Михайло Ларионов, ты, что ли?
Я, ни жив ни мертв, отозвался.
– Собирайся живее, – продолжал фельдфебель, – рота выступает. Чего зеваешь? Да живо! Не то я подыму!
Рыжий с хозяйкой задрожали, ровно лист на осине, да оба разом пали мне в ноги, говоря: «Не погуби, ради Спаса святого не погуби!..»
Я схватил котомку, сапоги, шапку и выскочил из избы, сам не помня как. Не могу понять по нынешний день, как я отпер впотьмах сенные двери, как растворил ворота либо перескочил через забор, – ничего не знаю. Выбежал на улицу – все темно, ни зги не видать, и никого нет. Я взмолился еще раз своему Архангелу и пошел прямо, без оглядки, куда глаза глядят. Вышел на дорогу – отколе не взялась тройка курьерская, скачет во весь дух да прямо на меня: я едва только успел отскочить да с перепугу закричал что есть силы.
– Стой, стой! – закричал курьер, военный офицер. – Стой! Никак мы кого-то задавили.
– Да, чуть было не задавили, ваше благородие! – отозвался я.
– А ты кто таков?
– Служивый, ваше благородие: иду в домовой отпуск; ночь настигла, ваше благородие; сделайте отеческую милость, подвезите…
– Садись, – сказал добрый офицер.
Сели и понеслись. Покуда рассвело, так уж мы были верст двадцать за Курском. Тут я поблагодарил офицера и пошел своим путем в сторону.
– Да кто ж тебя спас от ножа и обуха, – спросили слушатели Михайла Ларионова, – кто же постучался в ставень и сказался фельдфебелем?– А вы и не догадались?.. Эх, вы, маловерные! Вот то-то и есть! Кто на войне не бывал, тот досыта Богу не маливался! А кому же я взмолился? А кто за меня стоял, держал под своим покровом в сорока сражениях, от вступления француза в матушку Россию до самого занятия Парижа?