Рассказ Николая Петровича Кокухина о человеке, который ежедневно и ежечасно выполнял одну из главнейших заповедей Христа
«Торопитесь делать добро» – таков был девиз Федора Петровича Гааза, человека совершенно удивительного, жившего в Москве в первой половине девятнадцатого века. Он родился в Германии (настоящее его имя Фридрих Иосиф), окончил курс медицинских наук в Вене, специализируясь на глазных болезнях. Он исцелил русского вельможу Н. Репнина, и тот в 1802 г. пригласил его в Россию.
Генерал-губернатор Москвы князь Дмитрий Владимирович Голицын предложил Федору Петровичу стать членом тюремного комитета и главным врачом московских тюрем. Этому делу Гааз отдал себя без остатка, на деле показав, что добро можно делать каждый день и каждый час.
По роду своей деятельности Федор Петрович часто бывал в пересыльном арестантском замке на Воробьевых горах, откуда осужденных отправляли в Сибирь. Однажды две сестры-девушки со слезами просили штаб-лекаря Гофмана не разлучать их.
– Я тебя уже два раза оставлял с твоей больной сестрой, – сказал лекарь младшей сестре, – а теперь не могу. Если не хочешь разлучаться, то пусть больная переможет себя и идет.
Сестры согласились, предпочитая умереть вместе, чем быть разлученными.
Доктор Гааз, осматривая арестантов и увидев, в каком тяжелом состоянии находится старшая сестра, сказал полицмейстеру полковнику Миллеру, что ее отправлять ни в коем случае нельзя – она на этапе умрет.
– Хорошо, доктор, оставьте ее, – ответил Миллер.
– А сестра?
– Пусть отправляется.
– Этого допустить нельзя! – горячо возразил Гааз. – Когда сестры вместе, они могут помогать друг другу. Если же их разлучить, то трагедии не избежать.
Миллер остался непреклонен.
– Я говорю не от себя, но от имени тюремного комитета, авторитет которого вы должны уважать, – не отступал доктор.
– Авторитет тюремного комитета я не только уважаю, но и ценю, – ответил полковник, – закон же я нарушить не могу.
– Речь идет не о законе, а человеколюбии.
– Я человек военный и изменить ничего не могу.
Доктор Гааз секунду помолчал, а потом твердо произнес:
– Я вынужден буду доложить об этом инциденте самому государю.
– Воля ваша.
– Кроме земного суда, есть Высший суд, – продолжал Гааз. – Никто из нас его не избежит. Мы предстанем на нем вместе с этими несчастными сестрами, и тогда они выступят как обвинители.
Полковник потупил голову.
– Хорошо, – наконец сказал он. – Оставьте обеих сестер.
«Постояльцы» арестантского замка ждали посещения доктора, как праздника. Они сложили о нем поговорку: «У Гааза нет отказа». Самые тяжкие и закоренелые преступники относились к нему с чрезвычайным почтением. Он смело, без охраны, входил в камеры «отпетых» злодеев – с клеймами на лице, наказанных плетьми, приговоренных в рудники без срока – и оставался там длительное время. Не было ни одного случая, чтобы арестант оскорбил его или дерзко с ним разговаривал.
Однажды губернатор Сенявин, приехав к Гаазу домой, стал свидетелем необычной картины. Закованный в кандалы, доктор шагал взад и вперед по комнате, ведя счет своим шагам.
– В чем дело? – спросил Сенявин, когда Федор Петрович остановился.
– Я создал облегченные кандалы и прошел в них расстояние, равное первому этапу до Богородска, – ответил Гааз.
– Ну и как?
– Несладко, – ответил Федор Петрович, вытирая со лба обильный пот. – И все же в таких кандалах страдальцам будет намного легче.
В журналах московского тюремного комитета с 1829 по 1853 г. было записано 142 предложения Гааза с ходатайствами о пересмотре дела, о помиловании осужденных или о смягчении им наказания. Председателем этого комитета был знаменитый митрополит Филарет (Дроздов). Ему наскучили постоянные и, быть может, не всегда строго проверенные, но вполне понятные ходатайства Гааза о невинно осужденных.
– Вот вы говорите, Федор Петрович, о невинно осужденных, – заметил однажды владыка. – Таких нет. Если человек подвергнут каре, значит, за ним есть вина…
Вспыльчивый Гааз вскочил с места.
– Да вы о Христе забыли, владыка! – воскликнул он.
Члены комитета смутились и замерли: таких слов влиятельному митрополиту никто никогда не говорил. Но глубина ума Филарета была равносильна сердечной глубине доктора. Архиерей поник головой и замолчал. Прошло несколько томительных минут. Наконец владыка встал.
– Нет, Федор Петрович, когда я произнес мои поспешные слова, не я о Христе позабыл – Христос меня позабыл, – сказал он, благословил членов комитета и вышел из комнаты.
Поражает смирение, проявленное маститым архиереем, оно говорит о его чрезвычайно высокой духовности.
Как-то московский тюремный замок посетил государь император Николай Павлович, который обратил внимание на согбенного старика 70 лет.
– Что это за человек? – спросил государь.
– Он приговорен к ссылке в Сибирь, – ответил сопровождавший его чиновник.
– А почему он до сих пор здесь?
– Его задерживает доктор Гааз. Он считает, что арестант очень дряхл и долго в пути не протянет.
– Значит, ты считаешь, что он не должен нести заслуженного наказания? – обратившись к Гаазу, спросил государь.
Вместо ответа доктор опустился на колени. Думая, что тот таким способом просит прощения за допущенные послабления арестанту, государь (он знал доктора лично) сказал:
– Полно, Федор Петрович, я не сержусь. Встань.
– Не встану! – решительно ответил Гааз.
– Ну, я же говорю тебе, что не сержусь на тебя. Чего ты еще хочешь?
– Государь, помилуйте старика. Ему осталось жить совсем немного. Он настолько слаб, что не осилит и нескольких этапов. Я не встану, пока вы не помилуете его…
Государь задумался.
– На твоей совести, Федор Петрович, – сказал он, наконец. – Я милую его.
Только после этих слов счастливый и взволнованный Гааз встал с колен.
В Москве Федора Петровича знали все жители, от мала до велика. И не только знали, но и любили. Однажды в морозную зимнюю ночь доктора срочно вызвали к больному.
– Быстрей запрягай лошадь, – распорядился Федор Петрович, обращаясь к своему бессменному кучеру Егору.
Тот замешкался, и Гааз не стал его ждать. Он вышел на улицу в надежде поймать извозчика. Как нарочно, поблизости никого не оказалось. Тогда доктор пошел пешком. Шагал он быстро да и дорогу знал хорошо. В темном безлюдном переулке его остановили грабители.
– Снимай шубу, – распорядился один из них.
– Братцы, да вы что, – оторопел доктор. – Куда же я без шубы?
– Снимай, говорят.
– Да ведь я замерзну, – пытался урезонить грабителей доктор. – Смотрите, какой мороз.
– Поменьше слов, любезный! Мы шутить не любим!
– Да я вижу, что вы люди серьезные. Но и я не на прогулку вышел – я спешу к больному.
– Нас мало интересует, куда ты идешь. Нас интересует твоя шуба и твой кошелек.
– Кошелек мой тощ, как бездомная собака, а шуба, хоть и волчья, но старая, вытертая и вряд ли вас устроит.
– Устроит да еще как! Скидавай!
– Ну, хорошо, – согласился доктор, – пусть будет по-вашему. Шубу я вам отдам, только сначала я должен навестить больного. Скажите ваш адрес, и я пришлю ее вам.
– Нашел дурака, – рассмеялись грабители. – Вместо шубы ты пришлешь полицейских. А мы их не очень-то почитаем.
– Не бойтесь, я вас не выдам, я еще никого не обманывал. Меня зовут доктор Гааз. Я живу в больнице в Малом Казенном переулке.
Наступила секундная пауза.
– Батюшка, Федор Петрович, – воскликнули грабители. – Так бы сразу и сказал, кто ты. Прости нас, окаянных. Иди с Богом.
– Ну, вот и хорошо. Вот вам на чай, а я побегу.
– Мы тебя проводим, а то вдруг кто еще…
– Нет, нет, благодарствую. Мне тут рукой подать, – уже на ходу ответил доктор.
Движимый редким человеколюбием, Гааз устроил в ветхом доме упраздненного Ортопедического института Полицейскую больницу для бездомных. Простонародье Москвы единодушно прозвало ее «Гаазовской». Сюда поступали люди, найденные на улице, изнуренные нуждою или болезнью. Когда в лечебницу поступали новые больные, а свободных мест не было, доктор устраивал их в собственной квартире и сам за ними ухаживал.
В тюремном комитете раздались голоса против этой лечебницы (она не была предусмотрена уставом), и ей грозило уничтожение. Гааз решил во что бы то ни стало отстоять свое детище. Получая в качестве старшего врача больницы всего 285 руб. 72 коп. в год, он почти всю сумму тратил на больных. Ремонтировать лечебницу ему помогали знакомые купцы-благотворители. Доктор вел большую переписку, сражаясь с комитетом, часто обращался к обер-полицмейстеру, в ведении которого была лечебница, умолял нового генерал-губернатора Щербатова сохранить учреждение, которому симпатизировал его предшественник, – и добился-таки своего: Полицейская больница была признана постоянным учреждением для приема страдальцев. В лечебнице было 150 кроватей, на каждого пациента отпускалась весьма скромная сумма. Между тем население Москвы росло, увеличивалось число бездомных, отказывать в приеме Гааз был не в силах, и вскоре число больных, нашедших себе приют в лечебнице, увеличилось почти вдвое.
Началась тягостная переписка с комитетом и с другими ведомствами, начальство требовало объяснений и отчетов по любому пустяку. Стали раздаваться обычные обвинения против Федора Петровича в нарушении порядка, в злоупотреблении переходящей всякие границы филантропией, не желающей ничего знать, кроме своих излюбленных пациентов – босоногих бродяг и оборванцев. Гааз или отмалчивался, или давал объяснения, признаваемые явно неудовлетворительными, но числа больных все-таки не сокращал.
Князь Щербатов (к нему постоянно поступали жалобы на доктора) вызвал к себе Гааза и потребовал сократить число пациентов до нормы, то есть до 150 человек.
– Я не могу этого сделать, – ответил Гааз.
– Почему?
– Мои пациенты – особые. Жизнь в них еле-еле теплится. Если их выбросить на улицу, они погибнут. Я отвечаю за них перед Господом Богом.
– И все же надо соблюдать порядок, – сказал генерал-губернатор. – Мое последнее слово: 150 человек, и ни одного больше.
Старик опустился на колени и заплакал навзрыд. Слезы ручьем текли на его поношенный сюртук. Сердце генерал-губернатора дрогнуло. Он понял, что его требование превышает силы старика.
– Что ты, что ты, Федор Петрович… – Щербатов поспешно подошел к Гаазу. – Прости меня. Считай, что я не говорил последних слов.
Он помог ему подняться.
Разговор о больнице не поднимался больше до самой смерти Гааза. По молчаливому соглашению все стали смотреть на ее «беспорядки» сквозь пальцы.
Строгий блюститель нравов, Федор Петрович влиял на людей не только советами и наставлениями, но и другими способами. У одного из московских купцов, старого холостяка, была весьма соблазнительная картина. Она висела в его спальне, задернутая зеленой тафтой. Ему захотелось показать ее доктору Гаазу. Купец заранее приготовился услышать нелестные слова в свой адрес. Он ошибся. Доктор долго молчал, а затем произнес:
– Продайте мне эту картину.
– Федор Петрович, я вас очень уважаю и поэтому продать не могу, – сказал купец. – Я дарю ее вам.
– Нет, – возразил гость, – подарка мне не надо. Я прошу вас продать картину.
– Хорошо, – согласился купец и заломил баснословную цену.
– Картина за мной, – сказал Федор Петрович и, попрощавшись, тотчас уехал.
Через три месяца он снова навестил купца и вручил ему требуемую сумму. Тот не без сожаления расстался с полотном.
Прошло несколько дней. Купец затосковал. Ему захотелось хоть одним глазом еще раз посмотреть на любимую картину. Он приехал к доктору. Завязалась беседа, в течение которой гость искал глазами искомый предмет и… не находил его.
– Где же мое сокровище? – спросил он, наконец, у хозяина.
– Здесь, рядом с тобой, – ответил Гааз.
– Да где же? Я не вижу его, – воскликнул с досадой купец.
– Оно… в печке, – пояснил хозяин.
Все мы хорошо помним знаменитый роман Виктора Гюго «Отверженные», и в частности, эпизод, в котором рассказывается о том, как епископ Мириель приютил и обогрел бывшего каторжника Жана Вальжана. Утром, покидая гостеприимный дом, Жан Вальжан похитил несколько серебряных ложек. Но ему не удалось воспользоваться ими: жандармы схватили вора и привели к епископу. Тот встретил своего знакомца приветливой улыбкой.
– Отчего же, друг мой, вы не взяли и серебряные подсвечники, которые я вам тоже подарил? – спросил он.
Толчок для нравственного перерождения был дан, и Вальжан, духовно просветленный, вступил в новую жизнь.
А вот что случилось в Малом Казенном переулке лет за 20 до выхода в свет «Отверженных». К Гаазу пришел бедный человек, страдавший каким-то недугом. Доктор помог ему и советом, и лекарством. Уходя, пациент украл ручные часы, которые лежали на столе. Не успел он выйти за ворота больницы, как был схвачен с поличным. Сторож предложил вызвать полицейского и составить протокол, но Гааз запретил это делать. Он долго беседовал с вором, напоил его чаем и, вручив ему солидную сумму денег, отпустил с миром.
Однажды в Екатерининскую больницу поступила крестьянская девочка. Ей было 11 лет. Она была поражена редкой болезнью – водяным раком (потом), который в течение пяти дней «съел» пол-лица. Девочка страдала от сильных болей. Кроме того, лицевые ткани, разлагаясь, издавали невыносимое зловоние. Ни врачи, ни фельдшера, ни нянечки, ни даже родная мать девочки не могли пробыть в комнате, где находилась страдалица, сколько-нибудь длительного времени.
К девочке пригласили Федора Петровича Гааза. Он находился рядом с ней более трех часов. Сидя на кровати, он говорил ей ласковые слова, обнимал, целовал и утешал ее. Он навестил ее еще два раза. Визиты прекратились только тогда, когда девочка отошла в иной мир.
Федор Петрович ездил по Москве на старой пролетке и на старых лошадях. Концы приходилось делать большие, и проголодавшийся доктор останавливался иногда у какой-нибудь пекарни и покупал четыре калача – один для себя, один для кучера и два для лошадей. В 1850 г. почитатели Гааза прислали ему в подарок (разумеется, не указав своих имен) новую прекрасную карету и пару добрых лошадей. Федор Петрович немедленно отправил их к известному каретнику Мякишеву, прося купить присланное за хорошую цену. Вырученные деньги доктор раздал бедным и нищим.
Гааз был высок ростом, широкоплеч, немного сутуловатый, с крупными чертами широкого сангвинического лица. Его голубые глаза светились нежной добротой. Несмотря на неоднократные просьбы друзей, он никак не соглашался написать с себя портрет. Пришлось прибегнуть к хитрости. Князь Щербатов пригласил Федора Петровича к себе и долго беседовал с ним. А в это время художник, спрятавшийся за ширмой, написал портрет гостя, правда, в профиль.
Когда доктор Гааз скончался, то в его квартире, кроме старой мебели, поношенной одежды, небольшого количества книг и нескольких рублей, ничего не оказалось. Полиции пришлось хоронить его за свой счет. В похоронах участвовало 20 тысяч (!) человек, гроб несли на руках до самого кладбища.
«Самый верный путь к счастию не в желании быть счастливым, а в том, чтобы делать других счастливыми, – писал Федор Петрович Гааз. – Для этого нужно вниматьнуждам людей, заботиться о них, не боясь труда, помогая им советом и делом, словом, любить их,причем чем чаще проявлять эту любовь, тем сильнее она будет становиться, подобно тому как сила магнита сохраняется и увеличивается от того, что он непрерывно находится в действии…»
Николай Кокухин