Меня попросили съездить в больницу к нашему бухгалтеру. Я, признаться, и не знал, что он болеет, ведь не каждый день заходишь в бухгалтерию, а в коридорах мы с ним почти не сталкивались: мы оба не курили и обедать ходили в разное время. Он был у нас дядька тихий, и хоть не старый еще – ему оставалось сколько-то там лет до пенсии, но очень уж скучный. Случалось, он заходил на кухню, но не оставался там, как все, поболтать, а молча наливал себе кружку чая без сахара, бросал туда кружок лимона и уходил обратно, к своим циферкам. Даже если кто-нибудь угощал сослуживцев тортом или пирогами, он все равно брал свой кусок, благодарил и шел к себе в кабинет. Впрочем, держался он со всеми ровно и вполне доброжелательно. От общих праздников не увиливал, деньги по случаю дней рождений сдавал исправно, а что поговорить не любил, ну, так зато и не сплетничал. Так что относились к нему нормально.
Когда наша величественная кадровая дама сказала мне, что надо навестить больного, я, сказать по совести, удивился. Вроде бы уж профсоюз почил в Бозе, и коллеги теперь заботятся друг о друге по желанию (каковое не всегда есть). Но она со мной объясняться не собиралась, просто дала мне бумажку с названием больницы и адресом, справедливо полагая, что спорить с ней я не стану. Я и не стал.
На другой день я ушел с работы пораньше, в начале шестого, потому что ехать мне надо было на другой конец Москвы, куда-то на «Полежаевскую», а там еще маршруткой, да потом пешком. Улица, где стояла больница, оказалась очень длинной, параллельно тянулась какая-то железнодорожная ветка, и я все шел и шел, прижимая к груди пакет с оборвавшимися ручками, и думал, что, наверное, это ужасно тоскливо – слушать бесконечный перестук электричек, особенно ночью, когда не спится.
Был ноябрь, довольно холодный, со снегом, и я быстро замерз. Минут через пятнадцать я, наконец, добрался до массивного здания больницы, всем своим видом говорившего о незыблемости понятия «болезнь». В окнах на всех девяти этажах горел свет, значит, всюду лежали люди, и мне почему-то пришло в голову, что человек, попавший в это огромное здание, обязательно будет чувствовать абсолютное одиночество среди сотен больных, таких же, как и он, беспомощных перед лицом болезни и врачей.
В окошке, где можно было получить справку, оказалась, против ожидания, очень приятная тетка. Она не рассердилась, когда услышала, что я знаю только фамилию да имя больного, посмотрела по журналу и велела мне идти на второй этаж, в отделение хирургии, в 12 палату. Я поднялся по лестнице и пошел по длинному больничному коридору, вглядываясь в номера палат, чтобы не пройти нужную. Вот сестринский пост… Вот на подносе лежат уже разложенные таблетки, значит, их скоро понесут… Из холла слышится телевизор… А это столовая, оттуда вышел дед с кружкой чая и какая-то женщина. В общем, все обычно, и, кстати, довольно чистенько кругом, стало быть, зав. отделением держит всех в руках, это хорошо.
Я увидел номера 18, 17, 16, понял, что уже почти пришел, и стал готовить бодрое лицо ко встрече. Конечно, я не собирался уходить через 5 минут, в конце концов, это глупо, столько ехать и сразу же отправиться обратно, но и долго сидеть мне не хотелось. Я толкнул дверь, вошел, улыбаясь, начал вглядываться, на какой же из трех кроватей лежит наш бухгалтер, тут же заметил его слева у окна и замер.
Передо мной был умирающий человек.
Я не знаю, как это объяснить. Вроде бы ничего в его облике об этом не говорило. Обычный больной, в домашней одежде, с подушками под спиной, чтобы удобнее было читать. Но сразу же, с первого взгляда, было понятно, что он умирает.
Если бы меня кто-то предупредил, я бы как-то настроил себя. В конце концов, я не юноша, я уж много чего повидал. И близких я терял, и больных безнадежных видел, так что смутить меня сложно. Но тут меня застали врасплох, и я не сумел скрыть своей растерянности. Мы посмотрели друг на друга, и я понял, что он все прочитал у меня на лице. «Вот так вот, – сказал он и печально развел руками. – Сам не ожидал»… Я настолько опешил, что не сообразил даже поздороваться, так и стоял возле двери, прижимая к себе дурацкий пакет с фруктами. «А что с вами? – наконец, произнес я. И уж совсем нелепо добавил: «Мне ничего не сказали»… Он махнул рукой и позвал: «Ну, вы идите сюда, что вы там… Садитесь, тут у меня стул есть…» Я, наконец, очнулся, шагнул к нему, начал выкладывать фрукты на тумбочку, потом вдруг обнял его, пожал ему руку и уселся рядом, на хлипкий стул.
Пока шла вся эта короткая суета, я мучительно соображал, как же мне себя вести. Ведь теперь уж не начнешь расспрашивать, что говорят врачи да чем лечат. Случилось самое скверное: я невольно дал понять умирающему, что вижу его положение безнадежным. Я моментально представил себя на его месте, и меня аж пот прошиб от ужаса. Будь это со мной, я бы в каждом слове, в каждом взгляде ловил надежду, я бы пытался всякими окольными путями выяснить, доживу ли я до весны; точно знаю, я бы за каждый, самый призрачный шанс цеплялся, лишь бы отодвинуть этот липкий страх смерти… Ну, как же я мог так неосторожно… И теперь-то что делать?
Я собрался с духом, взглянул ему прямо в глаза и увидел, что он совершенно спокоен. Действительно спокоен. Это было не мужество, о котором так любили говорить русские писатели. Причина была в другом. Просто для него все те переживания, которые я себе только что представлял, – они уже были в прошлом. А сейчас – другое. Сейчас он понимает, что настал самый важный момент в его жизни, он живет уже предстоящим ему переходом, готовится к нему, и это значит для него куда больше, чем все наши земные дела и страхи. Это и помогает ему не думать бесконечно о том, что его ждет.
– У вас кто-то бывает? – наконец, спросил я что-то более-менее разумное.
– Да, – ответил он. – Жена приходит. Дочка иногда. Только мне тяжело с ними.
– Почему?
– Понимаете, мы уж давно жили как-то… Сами по себе, что ли… Нет, так-то дружно, у нас семья хорошая… Но… как бы это сказать… Не любили мы друг друга… А теперь они себя виноватыми считают…
– Ну, если семья хорошая, значит, любили все-таки…
– Не обязательно… Просто одни могут по-человечески относиться… Не мучить… Вот нам удавалось…
Он замолчал. Я понял, что он хочет сказать мне о чем-то важном, и терпеливо ждал. Мы не были с ним близки, да и вообще, я уж говорил, скорее, были едва знакомы, но у него не было выхода: больше поговорить ему было не с кем. А то, что разговор получался неожиданно откровенным – так теперь это не имело никакого значения.
– Как хорошо, что вы пришли, – начал он.
– Да, я тоже рад, что повидал вас, – я снова сказал что-то невпопад.
– У меня к вам просьба.
– Какая?
– Вы не могли бы попросить, чтобы потом, после… – Он сделал паузу. Все-таки ему было трудно выговорить, после чего. – В общем, чтобы портрет мой поставили не у нас на этаже, а внизу, в общем холле?
– А зачем вам?
Я совершенно не ожидал такой просьбы. Контора наша снимала 17 этаж в огромном здании, принадлежащем одной крупной государственной организации, и внизу помещали портреты и траурные извещения, касавшиеся только ее сотрудников. У меня даже на секунду мелькнула мысль: вот что такое современный маленький человек. Одни мечтают, чтобы об их смерти рассказали по телевидению, а бухгалтеру нашему достаточно, чтобы о нем сообщили на все 22 этажа. Но я ошибался.
– Там, на первом этаже, убирается одна женщина, – спокойно сказал он. – Вы, наверное, видели ее. Тихая такая, всегда в платочке. Я хочу, чтобы она узнала, что меня больше нет.
Я понял, о ком он говорит. Действительно на первом этаже я часто встречал скромную женщину лет сорока, такую хрупкую, со всегда опущенными глазами.
– Может быть, поговорить с ней? – спросил я.
– Нет. Не надо.
Он помолчал.
– Она мне очень нравилась… Она же светится вся. Такой чистый человек… Светлый… О чем с ней говорить, она и не знает обо мне… Мы только здоровались с ней и все… Нет, пусть просто портрет повесят, а то будет думать, что я уволился и до свидания не сказал…
Я пообещал.
Через две недели бухгалтера нашего не стало. Я пошел к коменданту здания, потом к генеральному директору и все-таки упросил их исполнить его последнюю просьбу. Конечно, об истинной причине я ничего не сказал. Они, вероятно, подумали, как и я, что это просто какое-то странное желание сообщить о себе уже после смерти… Ну, и пусть подумали. Какая ему разница?
Больше от меня ничего не требовалось, я мог с чистой совестью считать, что сделал даже сверх того, что возможно, но было у меня как-то неспокойно на душе. Не знаю, как это объяснить. В общем, через несколько дней, уже после похорон, я подошел к той женщине.
– Вы меня извините за беспокойство, – я почему-то занервничал и начал говорить путано. – Это я договорился, чтобы здесь повесили портрет нашего бухгалтера. Понимаете, я был у него за две недели до его смерти…
Она не удивилась тому, что я с ней заговорил. Она слушала меня молча, ожидая, что же важного я ей сейчас скажу, и я вдруг увидел, какие у нее поразительные глаза. Огромные, глубокие, я еще подумал, что такие только на иконах встречал.
– Он попросил меня повесить портрет из-за вас. Он хотел, чтобы вы узнали, что он скончался, а не ушел на другую работу.
– Спасибо вам огромное, – сказала она еле слышно. – Он был чудесный человек. Светлый.
Я аж вздрогнул, услышав то же слово, что он сказал мне о ней.
– Вы же не были знакомы. Он говорил, что вы только здоровались.
– Так и есть. Здоровались… Но ведь по человеку всегда видно, какой он. А он же светился весь…
– Господи, Боже мой, – вдруг сказал я. – Да вы же любили друг друга.
Она молчала, и тут я увидел, что глаза ее наполнились слезами.
– Вы не плачьте, не плачьте, – сказал я, а у самого уже голос задрожал. – Измена – грех, предательство – грех, а любовь – не грех, любовь – Господь посылает. Вот видите, вы встретились и радовались друг другу, а сколько людей измену знают, предательство знают, а любви не видели…

Мы стояли внизу, в холле, у всех на виду, и слезы текли у меня из глаз. Она держала в руках тряпку, выжатую насухо, и все пыталась выжать ее еще крепче, а я вдруг уткнулся ей в плечо и заплакал, уже не стесняясь.
Обо всем, обо всем я плакал. О жизни своей, о потерях, детских и взрослых. И о любви, которой, как я понял вдруг, никогда у меня не было…
Руслан Дзкуя (Смирнов)
Справка
Руслан Дзкуя родился 2 декабря 1958 г. в с. Джирхва Абхазской АССР. Окончил филологический факультет Калининского университета. Работал в школе, в университете, в театре, много лет занимался журналистикой. Сотрудник Государственного литературного музея.