Беседа Никиты Филатова с протоиереем Артемием Владимировым о творчестве А.С. Пушкина и его судьбе
– Отец Артемий, большое спасибо, что в день рождения Александра Сергеевича Пушкина, 6 июня, согласились ответить на наши вопросы. Всем известны слова: «Пушкин – это наше всё». А почему Пушкин – наше всё? И что это такое – «наше всё»?
– Пушкин, несомненно, наше «всё». Но до этого «всего» еще нужно дорасти, в это «всё» еще нужно войти, усвоить его. Чтобы, глядя на нас из своего прекрасного далека, Александр Сергеевич сказал: а это наш, это мой, это свой. Увы, отдельные изречения, крылатые выражения могут затираться и терять свое сущностное значение.
Мы живем в совершенно удивительное, хотя и тревожное и страшное время. Но для меня это время воскрешения Русского мира. Не в политическом, геополитическом, экономическом планах, а прежде всего в планах душевном и духовном. Александр Сергеевич Пушкин в полноте его наследия и олицетворяет собой Русский мир, прекрасную, многогранную, высокую и низкую, безграничную Россию. Он выражает собой русский дух. Что я под этим имею в виду? Его творчество кристально ясно, просто и вместе с тем невероятно богато. Его дух, несмотря на воспетую Александром Сергеевичем хандру и сплин, – это дух бодрости и радости, соответствующий мышлению и тонусу русского православного человека. Он совершенно открыт народу, царствам, культурам, эпохам, которые вбирает в себя и которые, в силу творческого гения, запечатлевает в больших и малых формах, делая и нас причастными Мадриду XVII века, средневековым сценам, XVIII веку российской истории… И, внимательно читая, перечитывая, изучая А.С. Пушкина, его драмы, его исторические повести, его стихотворения, мы соприкасаемся с великой Россией и сами становимся ее носителями.
– Отец Артемий, а какое место, на ваш взгляд, занимает Пушкин в мировой культуре? Мы знаем, что зарубежные писатели зачитывались Достоевским, восхищались Толстым. А как с Пушкиным?
– Зачитывались и зачитываются. Названные вами великие писатели Русской земли концептуальны, идеологичны. Каждый из них пытается отразить, запечатлеть своего рода учение. Федор Михайлович ближе к христианскому субстрату, Толстой предлагает нам христианство, лишенное корней, окрашенное в своеобразное морализаторство. Но и тот, и другой активно поучают, назидают. Александр Сергеевич совершенно иной. Нет прямой дидактики, нет стремления достучаться и стучать по виску читателя. Он настолько ненавязчив, прост, ясен и прекрасен, что его произведения – от сказок до романа в стихах – желанны и любимы и младенцами, и гимназистами, и 104-летней моей прихожанкой, рабой Божией Ниной, которая не помнит ничего из окружающей жизни, но помнит наизусть роман «Евгений Онегин».
Творческий метод Александра Сергеевича Пушкина заключается в том, чтобы вобрать в себя все полноцветие, полнозвучие мира и дать возможность читателю прикоснуться к этому, к преданьям старины глубокой, чтобы он, читатель, сам оценил, сам выбрал то, что для него будет неотъемлемым достоянием и сокровищем его сердца. Поэтому у каждого из нас свой Пушкин. И каждый пытается то или иное притяжательное местоимение к нему прицепить.
– У Пушкина была очень яркая, насыщенная, пестрая жизнь. В дни сомнений он написал стихотворение «Дар напрасный, дар случайный…» На ваш взгляд, каково было его отношение к Богу?
– Чтобы ответить на этот вопрос, нужно перечитать всего Пушкина, не отождествляя автора с лирическим героем того или иного стихотворения. И думается, лучше всего об отношениях Александра Сергеевича Пушкина с Господом сказал другой священник – из Конюшенной церкви на Мойке. Пожилой батюшка, который удостоился исповедовать поэта на смертном одре. Выйдя со слезами от него, он сказал тем, кто тогда окружал Пушкина: Жуковскому, Александру Тургеневу, кому-то из прекрасных дам… он сказал: «Я хотел бы так сам раскрыть душу Богу. Я не кривлю душой – я видел много слезных признаний. Эта душа пред Богом чиста и искренна». А конец – делу венец.
Но для того, чтобы прийти к такой исповеди и, как блудному сыну, взойти в небесное отечество… «Выше, выше!..» – говорил поэт перед смертью, – наверное, нужно было исходить сотни троп, плутать в лабиринтах и биться головой об стену, наткнувшись на какой-то тупик. Вся жизнь Пушкина – это движение от тьмы к свету, от заблуждения к истине, это катарсис, который он обрел уже в последние годы своей жизни.
– Есть такое замечание, что Пушкин мог, учитывая свое положение, свой статус, позвать митрополита принять его исповедь. А он позвал простого священника, того, кто был поблизости…
– Да, так. Но вы, конечно, помните, что Пушкин тяготился статусностью, если она говорила о каком-то ранжире, о каком-то мундире, о каком-то футляре. Это был настолько живой человек, что он переливался через всякую статусность. В нем, видимо, была вера русской души – души, которая, оказавшись между бытием и небытием, оказавшись на грани земного бытия, на вопрос: «Какого батюшку пригласить?» – отвечает: «Любого». Это значит, что он имел веру во священство, носителем которого могли быть самые разные люди. Ему было важно другое – предстать пред лице Господа в лице священника. А какое именно будет это лицо – его не интересовало.
– Давайте поговорим о сказках Пушкина. У вас есть замечательная книга о двух сказках поэта – «О мертвой царевне и семи богатырях» и «О золотой рыбке», где вы очень подробно комментируете их текст, открываете удивительные детали… Скажите, в чем значение сказок Пушкина? И вообще зачем он их писал?
– Пушкин был плоть от плоти и кость от кости русского народа. Арина Родионовна жила в нем как сказительница, рассказчица. Он любил русскую культуру во всех ее проявлениях – от частушек и духовных стихов до церковной музыки. И он, как настоящий и многогранный художник, не прошел мимо ни одного жанра литературного творчества. В этом смысле Пушкин – не Сергей Михалков, который писал нарочито для пионеров, заполняя определенную нишу читательского спроса. Сказки Пушкина читают и дети, но и взрослые – моя 84-летняя мама помнит наизусть, в частности, «Сказку о царе Салтане». И вы, вероятно, заметили, что в комментариях к «Сказке о золотой рыбке» я размышляю о совершенно взрослых вещах, находя бесценные нравственно-этические сокровища, скрывающиеся за художественным образом.
Пушкин по внутренней потребности писал эти сказки, хотя, наверное, и иные цели были. Я тоже маленький литератор, у меня тоже есть сказки, и я, когда пишу, с одной стороны, знаю конкретного адресата, а с другой – понимаю, что они были бы интересны и простецам, и мудрецам.
И до сих пор я поражаюсь старику из «Сказки о золотой рыбке». Вот он, возвращаясь с самого синего моря, влачит свой невод тяжелый, идет холодный, голодный – а старуха стоит подбоченившись в дверном проеме, без всякой улыбки, и говорит: «Чего пришел? Невод-то пустой! Иди назад и с пустыми руками не возвращайся. Проси у рыбки стиральной машины!» И вместо того, чтобы пригрозить полешком или хотя бы огрызнуться, как, наверное, каждый из нас сделал, по крайней мере, поставил бы ее на место… он побрел назад к синему морю, которое уже слегка волновалось: «Совсем плохо что-то моей старухе! Какую-то травку не ту съела, кинзу или петрушку, но просит несбыточных дел…» – «Успокойся, мой старче». Как же именуется эта добродетель? Здесь и кротость, укрощение страсти гнева, здесь и удивительное смирение, потому что он чувствует свою вину: невод пустой, ничего не принес он старухе… И какая это покорность Промыслу Божиему!..
– Отец Артемий, какое у вас самое любимое произведение Александра Сергеевича Пушкина?
– Я, будучи учителем русского языка и литературы, далеко от школьной программы не отклоняюсь. А самое зрелое прозаическое произведение Пушкина – «Капитанская дочка»; на мой взгляд, тут в образе Машеньки Мироновой отразилось искание поэтом идеала русской души. Недавно, перечитывая «Капитанскую дочку», я обратил внимание: какой же красивый характер Петруши Гринева! Этот барчук не дрогнул, глядя в лицо смерти, видя перед собой разнузданных, диких, не боящихся проливать кровь, бритых калмыков, татар, собравшихся вокруг своего батьки Пугачева. Думаю, можно бесконечно вчитываться в это произведение и открывать новые и новые пласты, золотые жилы – вместе с нашими детьми, подростками, студентами. Это, действительно, вершина его творчества.
А что у Пушкина худо, кроме того, от чего он сам отрекся? Сейчас я готовлю к изданию книгу «Маленькие трагедии глазами священника» и размышляю над дон Гуаном, над поведением донны Анны, наблюдаю, как старый барон сражается с главным героем «Скупого рыцаря» – собственным сыном, открываю какие-то метафизические глубины в «Пире во время чумы» и гимне чуме Вальсингама. Пользуясь, кстати, лучшим словесным духовным литературным справочником по произведениям Пушкина – это, конечно, книга Валентина Семеновича Непомнящего, замечательного и харизматичного литературоведа, которому, я думаю, уже давно Александр Сергеевич пожал, простирая оттуда, из вечности, руку.
– Отец Артемий, а как относиться к трагической гибели Пушкина? Да, он вступился за жену, но ведь дуэли же запрещены…
– Насколько я чувствую и понимаю, это был такой гордиев узел, разрубить который иначе наш безвременно ушедший из земной жизни поэт уже не мог. Простите, но он не мог вылезти из собственной кожи, выступить из русла понятия чести, кодекса чести дворянина. И оскорбленное его самолюбие требовало сатисфакции.
В обстоятельствах гибели Пушкина я вижу Промысл, который каждого из нас хочет вывести на орбиту спасения
Мы можем оценивать дуэль как таковую, вместе с митрополитом Филаретом согласиться, что тут сопряжение нескольких смертных грехов: гордости, убийства, самоубийства. Это действительно так. Но когда мы сталкиваемся с космосом личности Пушкина, мы не выносим суждение, а наблюдаем, размышляем. И мне кажется, что гибель поэта, этот трагический финал его жизни можно сравнить с метеоритом, который летит по определенной траектории; и, с одной стороны, эта траектория – собственное произволение человека, а с другой стороны, это Промысл, который каждого из нас хочет вывести на орбиту спасения. Наблюдая за траекторией жизни Пушкина, я думаю, что его трагическая гибель была в нее заложена – обусловлена, спровоцирована грехами его юности. Потому что действительно были плотские падения, множественные падения. А это – хочешь, не хочешь – но убийство. И собственной души, и души той жертвы, которая невольно или с восторгом отдается тебе в плен. И души обесчещенного и обманутого мужа. И наш поэт с омерзением, с отвращением, как он пишет, взирал на прожитую им жизнь. Его сердце сжималось в ужасе, но строк этих он не стирал, не мог уже переделать свою жизнь, точнее – не мог переделать своего прошлого, но мог найти пристань целомудрия в семье. И он пытался отождествить идеал, эталон женской красоты с образом Натальи Николаевны, но она принадлежала своему веку и не могла избежать определенных условностей, сопряженных с великосветской жизнью. Кончина Пушкина мне видится как логический итог прежних вех его земного бытия, а с другой стороны, она открывает нам чудо Промысла Божия, который самые худые наши дела и ошибки, подчас смертельные, обращает к благим последствиям. И благое последствие – это его спасенная душа, спасенная через подвиг покаяния и смиренного принятия предсмертных страданий.
6 июня 2016 г.
Источник: https://pravoslavie.ru/93986.html?ysclid=lhov8aj7cb628666549
Публикуется с сокращениями