Полемические заметки о смехе и смеховой культуре
Смех: как к нему относиться? Есть ли он в Библии? Совместим ли с христианством? Каким становится в этой традиции? Над чем смеются монахи? Что недопустимо? Эти вопросы не столь поверхностны, как кажется на первый взгляд. Если человек всерьез обеспокоен жизнью своей души, он готов на любые жертвы и для него нет мелочей. В конечном итоге все вопросы сводятся к одному практическому: означает ли обретение веры отказ от смеха? Надо ли мне каяться в том, что я смеюсь?
Если задуматься
Диалектика смеха – диалектика перехода. Смех – способ раскрепощения, освобождения человека от пут каких-либо норм. Именно смех позволял человеку выстоять в годы репрессий. Не случайно в 1930-е годы к проблеме смеха обращается знаменитый русский мыслитель Михаил Бахтин. В те годы он подвергался преследованиям, был в ссылке. И в смехе усматривал возможность нравственного противостояния всепроникающему государственному тоталитаризму. Посмеяться над собственным страхом – значит внутренне его победить. Смех в бахтинской интерпретации – это однозначный позитив, разрушающий действительность несвободы. Выше смеха над властью – смех над собой.
Но смех может иметь и негативную окраску. Философ Сергей Аверинцев писал:
«Смех бывает цинический, смех хамский, в акте которого смеющийся отделывается от стыда, от жалости, от совести».
Смех не только путь к относительной свободе от навязанной идеологии, но и форма насилия над человеческой свободой. Угроза осмеяния – мощный рычаг воздействия на упорствующего в своих взглядах индивида.
Существенная особенность смеха – его стихийность и непредсказуемость.
«Над чем именно и почему именно мы смеемся – это то так, то эдак раскрывается и поворачивается в самом процессе смеха, и здесь всегда возможна игра смысловых переходов и переливов… Это чувствует каждый, кто не обделен либо вкусом к смеху и опытом смеха, либо, с другой стороны, духовной осторожностью, то есть примерно тем, что в аскетике принято называть даром различения духов. Мы по опыту знаем, сколько раз совесть ловила нас на незаметных отступничествах и мгновенных сдвигах духовной позиции, которые именно смех делал возможным».
В падшем мире смех возникает на грани осуждения: из несоответствия реальности идеалу, того, что есть, тому, что ожидаем. Или, с другой стороны, – из возможности исказить идеал, сделать что-либо доброе лукавым, то есть, буквально, кривым. Не случайно более тысячи лет назад именно слово лукавый было выбрано при переводе молитвы «Отче наш» с греческого языка на славянские. Его корень – лук. Лук – это оружие, овощ. Лукой древнерусские книжники называли береговые изгибы, отсюда лукоморье – морской залив. Лука – изогнутая часть седла. Луковка – навершие храма. Что же общего у перечисленных вещей с сатаной? Ответ прост: искривленная форма. Кривизна – общий признак всего «лукового».
Именно поэтому в молитве «Отче наш» лукавым именуется диавол. В переводе с греческого лукавый – это «дурной, испорченный, худой, подлый, злой». Один из первых ангелов, светоносец (Люцифер), он когда-то исказил себя, отпав от Бога, и с тех пор стремится в эту кривизну втянуть человека, а через него весь мир. Падший дух – лжец. Он искажает Божие творение, отображая его в кривом зеркале. Отсюда возможность недоброго смеха, издевательства и хулы. Предел его – смех над Богом. Г.Х. Андерсен так описывает в «Снежной королеве» это инфернальное измерение смеха: «Жил-был тролль, злой-презлой – сущий дьявол! Как-то раз он был в особенно хорошем настроении, потому что смастерил зеркало, отражаясь в котором все доброе и прекрасное почти исчезало, а все плохое и безобразное, напротив бросалось в глаза и казалось еще отвратительней… Лица в этом зеркале искажались до того, что их нельзя было узнать… Тролля все это очень потешало… И вот они принялись носиться по свету с этим зеркалом; и скоро не осталось ни страны, ни человека, которых оно не отразило бы в искаженном виде. Напоследок ученикам тролля захотелось добраться и до Неба, чтобы посмеяться над Ангелами и Господом Богом. И чем выше они поднимались, тем больше кривлялось и корчилось зеркало, строя рожи, – трудно было в руках его удерживать. Все выше и выше, все ближе к Богу и Ангелам летели ученики тролля, но вдруг зеркало так перекосилось и задрожало, что вырвалось у них из рук, полетело на землю, и разбилось вдребезги… Некоторые осколки, крошечные, как песчинки, разлетаясь по белу свету, попадали, случалось, в глаза людям, да так там и оставались. И вот человек с осколком в глазу начинал видеть все навыворот или замечать в каждой вещи одни лишь ее дурные стороны, потому что в любом осколке сохранились все свойства целого зеркала. Другим людям осколки проникали прямо в сердце, – и это было хуже всего: сердце тогда превращалось в кусок льда…
Вероятно, эти осколки оледенили и сердца тех, кто глумился на Голгофе над пригвожденным Христом. Понятен аскетический запрет на хохот, в котором утрачивается память о Боге. Иногда стремление избежать даже повода к соблазну приводит к полному личному отказу от смеха. В монашеском сборнике рубежа VI–VII веков «Луг духовный» зафиксировано предание о святом Иоанне Златоусте: «После Крещения он никогда не произносил клятвы и не побуждал никого к клятве, никогда не сказал лжи, избегал шуток и не позволял другим шутить (в своем присутствии)».
Наконец, бывает смех от самодовольства, от сытости, смех, ослепляющий и отгораживающий от Бога.
«Горе вам, пресыщенные ныне! ибо взалчете. Горе вам, смеющиеся ныне! ибо восплачете и возрыдаете», – предостерегает от подобного смеха Господь (Лк. 6:25).
В то же время смех не порицается как таковой. Более того, именно в смех претворится праведная скорбь (ибо возможна неправедная – «о житейских предметах»):
«Блаженны плачущие ныне, ибо воссмеетесь» (Лк. 6:21)
Примечательно, что все это слова одной проповеди, которую мы встречаем только у евангелиста Луки. В близком по смыслу месте Евангелия от Матфея (Мф. 5:1–7:29) тема смеха отсутствует, и более она не окажется в центре внимания на всем протяжении Нового Завета. В Евангелии от Луки как обетование смеха в будущем, так и осуждение его ныне обусловлены внутренним состоянием человека. Почему он смеется? Из-за чего плачет? Как отмечал апостол Павел,
«печаль ради Бога производит неизменное покаяние ко спасению; а печаль мирская производит смерть» (2 Кор. 7:10).
Но если не всякая нынешняя скорбь спасительна, быть может, и не всякое веселье предосудительно, пусть даже оно совершается ныне?
Во всяком случае, в той же проповеди Спасителя, приведенной евангелистом Лукой, говорится о том, как реагировать верующим, когда их бесчестят за Сына Человеческого: «Возрадуйтесь в тот час и возвеселитесь». Церковнославянский перевод ближе к оригиналу по смыслу: «Возрадуйтеся в тот день и взыграйте».
Так всегда ли осторожность в чем-либо предполагает полный отказ? Все же смех – дар. Как и все качества человеческой природы, он дан от Бога. Более того, представляется, в некоторых случаях можно говорить о том, что к нему прибегают авторы и Ветхого Завета.
Ветхий Завет: горький сарказм и мягкий юмор
Не только гнев, но и иные человеческие чувства могут передавать отношение Творца к созданному Им миру. И уже в Ветхом Завете это участие Бога в судьбах мира могло быть выражено по-разному. Горький сарказм обличений пророка Исаии сменяет мягкий юмор книги пророка Ионы. Трудно удержаться от улыбки, слушая в канун Пасхи чтение о том, как Бог вразумлял пророка Иону (четвертая паремия вечерни Великой Субботы).
Как известно, Иона предвещал жителям языческого города Ниневии гибель. Ниневитяне покаялись, и Господь помиловал город. «Иона сильно огорчился этим и был раздражен. И молился он Господу и сказал: о, Господи! не это ли говорил я, когда еще был в стране моей? Потому я и побежал в Фарсис, ибо знал, что Ты Бог благий и милосердый, долготерпеливый и многомилостивый и сожалеешь о бедствии. И ныне, Господи, возьми душу мою от меня, ибо лучше мне умереть, нежели жить.
И сказал Господь: неужели это огорчило тебя так сильно? И вышел Иона из города и сел с восточной стороны у города, и сделал там себе кущу, и сел под нею в тени, чтобы увидеть, что будет с городом» (Ион. 4:1–5). Иными словами, надеясь все же, что Ниневия будет-таки стерта с лица земли, Иона решил, устроившись поудобнее и подальше от городских стен, понаблюдать за катастрофой. Но Господь Бог приготовил для пророка сюрприз.
Далее приведен церковнославянский перевод, который ближе древнегреческому тексту Септуагинты, а потому более ироничен. В частности, безликое «растение» Синодального перевода в древнегреческом тексте, равно как и в славянском переводе, именуется круглой тыквой – «kolokunta» (комментарии в скобках автора): «И повеле Господь Бог тыкве, и возрасте над главою Иониною, да будет сень над главою его, еже осените его от злых (огорчений) его. И возрадовался Иона о тыкве радостию великою. И повеле Господь Бог червию раннему во утрие, и подъяде тыкву, и изсше (поутру Бог повелел раннему червю, тот подточил тыкву и она засохла). И бысть вкупе внегда возсияти солнцу, и повеле Бог ветру знойну жегущу, и порази солнце на главу Ионину, и малодушествоваше и отрицашеся души своея и рече: уне (лучше) мне умрети, нежели житии. И рече Господь Бог ко Ионе: зело ли опечалился еси ты о тыкве? И рече (Иона): зело опечалихся аз даже до смерти. И рече Господь: ты оскорбился еси о тыкве, о ней же не трудился еси, ни воскормил еси ея, яже родился об нощь и об нощь погибе (которая в одну ночь выросла и в одну же ночь пропала)».
И далее в Синодальном переводе:
«Мне ли не пожалеть Ниневии, города великого, в котором более ста двадцати тысяч человек, не умеющих отличить правой руки от левой, и множество скота?» (Ион. 4:6–11).
Оказывается, и несмышленые дети, и скот значимы в очах Божиих. Несомненно, автор книги пророка Ионы наделен чувством юмора. Милосердным предстает в этой книге и Господь Бог. Смягчая праведный гнев Своего пророка, Бог открывает о Себе, что Он не есть Бог Закона, но Бог любви, простирающейся и на людей беззакония, каковыми были в глазах израильтян жители языческой Ниневии.
Таким образом, книга пророка Ионы являет Бога иным, нежели это представляли себе иудеи. Оказывается, Бог Завета – это не только их Бог, но Бог всех народов; более того, это Бог, прикосновением чуда исцеляющий Иону от чрезмерной ревности и жажды возмездия; это Бог, внимающий реву голодных ослов и дыханию ни в чем неповинных младенцев.
Не случайно именно рождение младенца Исаака побудило 90-летнюю Сару сказать:
«Смех сделал мне Бог; кто ни услышит обо мне, рассмеется. Кто сказал бы Аврааму: «Сара будет кормить детей грудью?» ибо в старости его родила я сына» (Быт. 21:6–7).
Так что помыслить улыбку Творца мироздания, наверное, все-таки можно, кощунства в этом не будет. Во всяком случае, человек, обладающий чувством юмора, склонен именно в этом свете воспринимать всю реальность мира. Эта библейская радость о мире отразилась и в книгах, вроде бы весьма далеких от Священного Писания, – в фантастике и детективах.
В рассказе Рэя Бредбери «Синие шары» спор об этом ведут священники, которых послали с миссией к марсианам:
– Отец Перегрин, вы когда-нибудь бываете серьезны?
– И не буду, пока Господь не станет серьезен. И не надо так возмущаться, прошу вас. Господь никак уж не серьезен. Мы ведь знаем о Нем точно лишь одно – что Он есть любовь. А любовь неотделима от чувства юмора, не так ли? Нельзя любить человека, которого вы не терпите, верно? А чтобы терпеть кого-то рядом, надо хоть изредка над ним посмеиваться. Вы согласны? Все мы – смешные зверюшки, вывозившиеся в миске сгущенки, и, потешаясь над нами, тем больше Господь нас любит.
– Никогда не думал, что Господу присуще чувство юмора, – заметил отец Стоун.
– Сотворившему утконоса, верблюда, страуса и человека? Да бросьте! – Отец Перегрин расхохотался».
Подобную мысль высказывал и один из героев Кия Гилберта Честертона: «Наверное,
Творец любуется акулой, как я любуюсь лютиком».
Иеромонах Димитрий (Першин)