В этом году исполняется 220 лет со дня рождения А.С. Пушкина. Юбилейные публикации открываем статьей ученого-филолога Александра Анатольевича Ильина.
Благодарное воспоминание о студенческой юности в стихотворении «19 октября» (1825) – первом в ряду «лицейских годовщин» – начинается, как мы помним, не мудрствуя лукаво, по-летописному просто и эпически спокойно.
Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле,
Проглянет день как будто по неволе
И скроется за край окружных гор.
Отсутствие «сентиментальности манерной» и прочих «блесток мадригальных» во всем тексте посвященного лицейской дружбе торжественного стихотворения столь выразительно и красноречиво, что это в высшей степени сдержанное лирическое переживание невозможно комментировать в одном только эстетическом аспекте, то есть следуя рекомендациям традиционной литературной поэтики. Риторической по происхождению и европоцентрической по духу. А никакой другой поэтики у современного литературоведения для Пушкина нет. И Пушкин-Протей всякий раз оказывается неуловим для охотников за концептами – интерпретаторов, вооруженных до зубов самыми эффективными инструментами для препарирования художественного произведения («музыку я разъял, как труп. Поверил я алгеброй гармонию»). Не зря А.А. Ахматова, уже состоявшись в качестве профессионального пушкиниста, предпочитала говорить о праве поэта и «мудро шутить», и «таинственно молчать» как о духовном избранничестве и благодатном даре, переходя при этом на лаконичный язык лирических размышлений – «просто продиктованных строчек».
Вообще, чтобы усвоить пушкинские уроки иноческой простоты и сдержанности в прикровенном обращении к лицейским наставникам, необходимо для начала задуматься о такой научной аксиоматике, которая рождается в недрах отечественной духовной традиции, а не импортируется и не внедряется с доверчивостью и энтузиазмом, так возмущавшими страдающего от ума героя классической комедии: «как с ранних пор привыкли верить мы, что нам без немцев нет спасенья»! Читая Пушкина, надо всегда помнить слова Н.В. Гоголя о поэте как о чрезвычайном и единственном явлении русского духа. То есть таком явлении, которое в принципе невозможно понять, измеряя его литературоведческим евростандартом (двойным по определению). В самом деле, придуманные стандарты могут быть, как принято сейчас говорить, разных поколений. Однако такая атрибуция свидетельствует лишь о том прискорбном факте, что релятивизм (нравственный, в первую очередь) есть неизбежный порок, изначальная ущербность унификации образования и науки, унификации, использующей, по сути дела, одноразовый стандарт (отсюда и условность его так называемых «поколений») как универсальное средство девальвации науки и превращения творца в потребителя образовательных услуг.
Не потому ли, кстати сказать, нравственный релятивизм, маскирующий духовное убожество потребителя, стал не просто визитной карточкой, а своего рода катехизисом современной массовой культуры, пропагандирующей двойные стандарты в качестве обязательного правила игры человека, безразличного к культуре традиционной. Культуре, в основании которой поставлен краеугольный камень: нравственный и эстетический императив как единственный источник духовного, творческого роста, как основа единства писателя и читателя, учителя и ученика. Какова же все-таки более конкретная формула традиционной культуры, оказавшей решающее влияние на Пушкина? Это, на самом деле, вопрос, заданный самим поэтом в рецензии на «Историю русского народа» Николая Полевого в ходе историософских споров с апологетами неумолимой европеизации русской культуры. Россия, по мнению Пушкина, «никогда ничего не имела общего с остальною Европою», ее история «требует другой мысли, другой формулы».
Так или иначе, но уже в студенческие годы и, надо думать, благодаря мудрым наставникам (разумеется, без деления их по рейтингу), юный поэт не просто получил образование и поумнел. Горе от ума ему не грозило (как, впрочем, и печаль от многой мудрости), потому что именно в лицее был обретен спасительный духовный и творческий путь, который современный исследователь-новатор, не без духовного и научного дерзновения, но вместе с тем точно определил традиционным русским словом: целомудрие как эстетический принцип (см.: Поволоцкая О.Я. Целомудрие как эстетический принцип в «Повестях Белкина»). В лицее были усвоены уроки, споспешествующие позднему обращению поэта к великопостной молитве преподобного Ефрема Сирина. А это уже эстетический императив совершенно особого свойства, это исповедание языком поэзии христианской добродетели целомудрия как источника творческих сил, духовной весны, бережно хранимой в летах «сурового, ожесточающего мужества». Или иначе: «береги честь смолоду» (лицейский опыт позднее откликнется и в «Капитанской дочке»).
Итак, «19 октября» – это задушевный разговор поэта с друзьями о прекрасном и вечном союзе родных душ, о безмятежной лицейской юности – благодатной поре творческого расцвета. Все просто и ясно: рядом с Пушкиным умнеет, по слову А.Н. Островского, «все, что может поумнеть». У кого же еще и набираться ума, как не у первого поэта России. Такой, казалось бы, закономерный вывод очень даже помогает мгновенному просветлению ума и сердца, но еще не гарантирует стойкого иммунитета против периодического поглупления. Сопротивляемость этому опасному вирусу, при удалении от Пушкина, неизбежно снижается – и когнитивный диссонанс приобретает в таком случае масштаб стихийного бедствия. Поэтому «на поприще ума нельзя нам отступать». Так вот, чтобы читать Пушкина с постоянной пользой для ума и сердца, необходимо, во-первых, задуматься над значением слова «юность» и, во-вторых, ответить на простой вопрос: почему поэт благодарит своих учителей не за так называемые компетенции европеизированного лицейского образования, а за сохранение юности – единственного стандарта качества воспитания, называемого искони целомудрием? Стандарта, завещанного, между прочим, «Поучением Владимира Мономаха» и древнерусскими наставниками благочестия.
Пушкин в стихотворении вспоминает учителей с прямо-таки иноческой простотой и самым кратким образом:
Наставникам, хранившим юность нашу,
Всем честию, и мертвым и живым,
К устам подъяв признательную чашу,
Не помня зла, за благо воздадим.
Но самое замечательное заключается в том, что в черновом варианте стихов остались слова, эстетически и риторически настолько прекрасные, что даже авторы учебников по истории русской литературы включают их в свои книги в качестве репрезентативных образцов лицейских уроков. Правда, без уточнения их лабораторного, вариативного характера и статуса. И все-таки сравнение разных редакций может быть очень даже поучительным:
Куницыну дар сердца и вина!
Он создал нас, он воспитал наш пламень,
Поставлен им краеугольный камень,
Им чистая лампада возжена…
Этот лирический шедевр так и остался фрагментом, черновым вариантом белового автографа. Убежден, что причиной тому стали риторические излишества художественного текста. Излишества, которые всегда представляют камень преткновения и соблазна (для читателя, прежде всего), поскольку при отсутствии должной дисциплины и самоконтроля легко могут стать причиной празднословия – первого симптома творческого увядания и, независимо от возраста, приближения «хладной, бесчувственной и бесчеловечной старости». Недуг этот поражает и совсем юных, а преждевременная старость – явление, получившее в русской литературе самое подробное изображение: «К добру и злу постыдно равнодушны, в начале поприща мы вянем без борьбы».
Может быть, самое главное значение пушкинских лицейских уроков заключается именно в том, что в круг наставников поэта позднее вошел и преподобный Ефрем Сирин, «наставниче монахов и собеседниче Ангелов». Ведь его великопостная молитва, пересказанная чудесными стихами Пушкина в 1836 г., и стала настоящим золотым стандартом, пушкинской формулой русской истории и словесности:
Владыко дней моих! Дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Александр Ильин
Справка
Александр Анатольевич Ильин – кандидат филологических наук, доцент Поволжского православного института им. святителя Алексия, митрополита Московского, Тольятти